На четвертый месяц моего пребывания в Сан-Паулу я слег в жестоком приступе сизбинса — местной лихорадки; болезнь прошла, но расстроила мое здоровье и охладила энтузиазм, а потому я отказался от выработанного прежде плана добраться до перуанских городов Пебас и Мойобамба, в 250 и 600 милях дальше на запад, и тем самым завершить исследование естественной истории амазонских равнин до самого подножия Андов. Я собрал в Сан-Паулу очень большую коллекцию и нанял на несколько месяцев коллектора для Табатинги и берегов Жауари, так что приобрел в общем очень неплохие сведения о растениях и животных области по Амазонке до конца бразильской территории, на протяжении 1900 миль от Атлантического океана в устье Пара, но теперь оказалось, что я не в состоянии отправиться за перуанскую границу. Моя лихорадка была, по-видимому, кульминационным пунктом того постепенного расстройства здоровья, которое началось еще несколько лет назад. Я слишком долго находился на солнце, работая с крайним напряжением по шесть дней в неделю, и, кроме того, сильно страдал от плохого и недостаточного питания. В Сан-Паулу лихорадки не было, но грязи и сырости в деревне было, пожалуй, довольно, чтобы вызвать лихорадку у человека, ослабленного по другим причинам. По берегам Солимоинса местность повсюду здоровая; некоторые эндемичные болезни, конечно, имеются, но они не носят смертельного характера, а эпидемии, опустошившие Нижнюю Амазонку от Пара до Риу-Негру между 1850 и 1856 гг. ни разу не коснулись этой счастливой страны. Лихорадка известна только на берегах тех притоков, где вода окрашена в темный цвет.

Я всегда возил с собой запас лекарств, и маленький пузырек хинина, который я купил в Пара в 1851 г., но ни разу до сих пор не употреблял, оказался теперь очень полезным. Я брал на один прием его столько, сколько умещалось на кончике перочинного ножа, смешивая с теплым настоем ромашки. Первые несколько дней после начала заболевания я не мог шевельнуться, а во время приступов бредил, но, когда худшее миновало, я сделал попытку подняться, зная, что за лихорадкой в этой стране следуют неизлечимые заболевания печени и селезенки, если позволить взять верх чувству усталости. Поэтому каждое утро я вскидывал на плечо ружье или сачок и отправлялся на обычную свою прогулку по лесу. Прежде чем я добирался домой, меня очень часто охватывали приступы дрожи, и тогда я останавливался и старался не поддаваться. Когда в январе 1858 г. снизу пришел пароход, лейтенант Нунис был потрясен, увидев, как сильно я изменился, и энергично посоветовал мне тут же вернуться в Эгу. Я принял этот совет и сел на пароход, когда Нунис зашел в Сан-Паулу по пути вниз 2 февраля. Я все еще надеялся, что окажусь в состоянии снова направиться к западу, чтобы собрать невиданные доселе сокровища удивительных стран, лежащих между Табатингой и склонами Андов; однако, хотя после кратковременного отдыха в Эге лихорадка меня оставила, общее состояние моего здоровья было по-прежнему слишком плохим, чтобы я мог предпринять дальнейшие путешествия. В конце концов 3 февраля 1859 г. я покинул Эгу и направился в Англию.

Я приехал в Пара 17 марта, после того как провел во внутренних областях семь с половиной лет. Мои старые друзья — англичане, американцы и бразильцы — почти не узнали меня,, но все оказали мне очень теплый прием, особенно м-р Г. Р. Броклхерст (из. фирмы «Р. Синглхерст и компания», иностранных купцов, бывших главными моими корреспондентами); он пригласил меня к себе в дом и отнесся ко мне с чрезвычайной добротой. Я был несколько удивлен тем горячим одобрением, которое выказали к моим трудам именитые жители; но, в самом деле, внутренние области все еще остаются сертаном (диким краем), terra incognita [неведомой землей] для большинства жителей приморского порта, и человек, который провел там семь с половиной лет, занимаясь исследованием исключительно с научными целями, казался чем-то вроде диковинки. Пара сильно изменился и притом в лучшую сторону. Это был уже не тот заросший сорняками, разрушенный, похожий на деревню городок, каким он представлялся, когда я впервые познакомился с ним в 1848 г. Население выросло (до 20 тыс.) благодаря притоку португальских, мадейрских и германских иммигрантов, и за последние годы провинциальное правительство тратило значительный избыточный доход на украшение города. Улицы, некогда немощеные или посыпанные камешками и песком, были теперь самым правильным образом забетонированы; все выступающие части беспорядочно построенных каменных домов были снесены, а сами дома выстроены более однообразно. Большинство обветшавших домов было заменено новыми зданиями с длинными изящными балконами по фасаду первого этажа на высоте нескольких футов над мостовой. Большие топкие площади были осушены, очищены от сорняков и засажены рядами деревьев миндаля и казуарины: теперь они украшали город, а не были бельмом на глазу, как прежде. Мою старую любимую дорогу, аллею монгубы, починили и соединили со многими другими великолепными дорогами, обсаженными деревьями, которые за каких-нибудь несколько лет выросли до такой высоты, что давали сносную тень; одна такая дорога, Эстрада-ди-Сан-Жозе, была обсажена кокосовыми пальмами. 60 общественных экипажей — легких кабриолетов (некоторые были построены здесь же, в Пара) — курсировали ныне по улицам, создавая дополнительное оживление на прекрасных площадях, улицах и аллеях.

Нравы населения также значительно изменились. Значение многих прежних религиозных праздников уменьшилось, и они уступили место светским развлечениям — званым вечерам, балам, музыке, бильярду и т.п. К развлечениям здесь стремились не меньше прежнего, но это стремление приняло более разумное направление, и параанцы теперь подражали, по-видимому, обычаям североевропейских народов, а не своей бывшей родины — Португалии. Я с удовольствием увидел несколько новых книжных лавок, а также красивое здание, отведенное под читальню, располагавшую периодическими изданиями, глобусами и географическими картами, и библиотеку с выдачей книг на дом. Тут было теперь много типографий и четыре ежедневные газеты. Местность стала много здоровее, после 1850 г. — года желтой лихорадки, и теперь Пара уже не считался опасным для новичков.

Рассказав о тех улучшениях, которые заметны были в городе, перейду теперь к теневой стороне картины. Расходы на питание выросли раза в четыре — естественный результат того, что спрос на рабочую силу и всякого рода местные продукты увеличивался быстрее, чем предложение, вследствие прироста численности не занятых производительным трудом жителей и значительного ввоза денег пароходной компанией и иностранными купцами. В 1848 г. Пара был одним из самых дешевых для жизни городов на американском континенте, а теперь стал одним из самых дорогих. Импортные предметы питания, платье и предметы домашнего обихода были в основном дешевле, хотя облагались пошлиной от 18 до 80%, не считая высокого фрахта и больших прибылей, чем те, что производились в окрестности. Соленая треска была на 2 пенса дешевле местной отвратительной соленой пираруку. Апельсины, которые прежде можно было достать чуть ли не даром, продавались теперь на улицах по три штуки на пенс; крупные бананы стоили по пенсу штука; помидоры стоили два-три пенса каждый, и все остальные плоды этой плодородной страны вздорожали в таком же соотношении. Маниоковой крупы — местного хлеба — стало так мало, и она так подорожала, что бедняки-туземцы терпели голод, а всем, кто мог себе позволить покупать хлеб по цене 4-5 пенсов за фунт, приходилось есть пшеничный хлеб из североамериканской муки, которой потреблялось ежемесячно 1200 барелов, поэтому для всех, кроме самых богатых людей, хлеб составлял теперь очень серьезную статью повседневных расходов. Квартирная плата стала непомерно высокой: жалкий необорудованный домик из двух комнат без каких бы то ни было удобств — одни голые стены — стоил 18 фунтов стерлингов в год. Наконец, нанять слуг было не по средствам человеку среднего достатка: лентяй-повар или носильщик не соглашались работать дешевле, нежели за 3-4 шиллинга в день, не считая стола и того, что они могли стащить. Подрядить маленькую лодку с одним человеком, чтобы выгрузиться с парохода, на расстояние в 100 ярдов обошлось мне в полкроны.