— Где этот план? — прохрипел он.

— В чем… в чем дело? — затрепетал Эллиот.

— Тот план, диаграмма, которая показывает, какого мальчика вы собирались создать. Где она?

— Вы… вы не поймете…

Рой протащил его через комнату к письменному столу.

— Доставайте!

Он перекрутил лацканы пиджака, сдавил Эллиоту горло.

— У ме-меня нет его, — Эллиот, задыхаясь, старался освободиться.

— Доставайте!

Рой почти задушил психолога. Внезапно он увидел план; тетрадь лежала здесь, на столе. Очевидно, Эллиот просматривал ее еще сегодня. Коричневая тетрадь с напечатанным на машинке заголовком; “Ребенок будущего. Проспект”.

Рой отпустил маленького психолога, тот почти покатился по полу. Рывком открыл тетрадь: толстая пачка исписанных на машинке листов, больше сотни. Он бегло просматривал их. Изображение мозга. Нервные проводящие пути. Схема матуратора. Длинное рассуждение о направлениях в общественной конкуренции. Требования, необходимые для успешного существования в будущем. Рой нетерпеливо продолжал перелистывать. Внезапно он остановился. Вот оно. Перечень, месяц за месяцем, ожидаемого поведения. Слова, которые ребенок должен употреблять на каждой стадии. Туалет. Питание. Половые интересы. Отношение к товарищам по играм, к родителям. Рой читал быстро. Он подошел к шестому году. Он похолодел, по телу его пробежали мурашки:

“У ребенка будущего, обработанного матуратором, — читал он, — шестой год будет отмечен высоким развитием его стремлений к соревнованию; таким высоким, что теперь он, естественно, обратится против своих родителей и быстро уничтожит их, как помеху к своему дальнейшему развитию. Его увеличившиеся физические силы сделают это легко осуществимым…”

Рой отшвырнул бумаги и со свирепым видом направился к Эллиоту.

— Это… это — только теоретическое будущее, — заикался Эллиот.

— Я вам…

Психолог шмыгнул в дверь.

Рой остановился. Он бросился назад к письменному столу, схватил телефонную трубку и набрал собственный номер. Сердце его колотилось.

— Филлис! У тебя все в порядке?

— Конечно, — сказала она, — Что случилось?

— Ничего, ничего. Слушай, я иду прямо домой. Я несу то, что ты хотела. Что ты сейчас делаешь? Где мальчик?

— Он в своей комнате. Я делаю торт. Что же все-таки случилось?

— Да ничего, просто… Какого цвета ты делаешь глазурь для торта?

— Белую и розовую. А что?

— Сделай ее зеленой, — сказал он со злобой.

— Зеленой? С какой стати?

— Делай, как я говорю! Сделай ее зеленой.

— Хорошо, если ты так настаиваешь…

Когда Рой прошагал через классную комнату, Эллиота нигде не было видно. Рой вышел, вскочил в свою машину и помчался к универсальному магазину. Его пакет был готов. Затем он направился к отделу садоводства.

— Дайте мне банку парижской зелени, — сказал он.

Продавец достал с полки банку с изображением черепа.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Это все, что мне надо, — сказал Рой.

Он быстро поехал домой. Филлис не должна ничего знать об этом — ни теперь, ни после. Он придумает отговорку, чтобы она и мальчик вышли из комнаты, когда он станет разрезать торт и готовить кусок для мальчика. Рою пришло в голову, что он невольно уже подготовил почву для такого исхода, сообщив на телевидение, что мальчик заболел. Когда он умрет, не будет ни дознания, ни исследования, если только док Эллиот выдаст свидетельство о естественной смерти, а ему придется это сделать: у Роя есть что рассказать; это может погубить Эллиота, если он заупрямится.

Ничто не могло помешать. Поднимаясь по ступенькам, Рой испытывал огромное чувство облегчения и свободы. Он отпер дверь — и услышал последний, отчаянный крик своей жены.

Еще при жизни жены мистер Чарльз Андерхил, спеша каждое утро на пригородный поезд или возвращаясь вечером домой, всегда проходил мимо детской площадки и никогда не обращал на нее внимания. Она не вызывала в нем ни неприязни, ни интереса, ибо ему вообще едва ли было известно о ее существовании.

Но вот сегодня за завтраком его сестра Кэрол, полгода назад занявшая за обеденным столом место его покойной жены, осторожно сказала:

— Джимми скоро три года. Завтра я отведу его на детскую площадку.

— На детскую площадку? — переспросил мистер Андерхил.

А у себя в конторе на листке блокнота записал и, чтобы не забыть, жирно подчеркнул черными чернилами: “Посмотреть детскую площадку”.

В тот же вечер, едва грохот поезда замер вдали, мистер Андерхил обычным путем, через город, устремился домой, сунув под мышку свернутую в трубку свежую газету, чтобы не зачитаться дорогой и не позабыть взглянуть на детскую площадку. Таким образом, ровно в пять часов десять минут пополудни он уже стоял перед голой чугунной оградой детского парка с распахнутыми настежь воротами — стоял, остолбенев от ужаса, не веря тому, что открылось его глазам…

Казалось, и глядеть-то было не на что. Но едва он прервал свою обычную безмолвную беседу с самим собой и вернулся в окружающий мир, постепенно, словно на экране телевизора, все стало обретать отчетливые очертания.

Он услышал голоса — приглушенные, словно из-под воды доносившиеся крики и возгласы, исходившие от каких-то расплывчатых пятен, ломаных линий и теней. Потом будто кто-то нажал рычаг машины, крики с силой обрушились на него, а глаза явственно увидели то, что прежде скрывалось словно в тумане. Он увидел детей! Они носились по лужайке, дрались, беспощадно колотили друг друга кулаками, царапались, падали, поднимались, снова бежали — все в кровоточащих или уже подживших ссадинах и царапинах. Казалось, дюжина кошек, брошенных в собачью конуру, не могла бы вопить сильнее. С почти неправдоподобной отчетливостью мистер Андерхил видел каждую ссадину, каждую подсыхающую болячку и царапину на лицах и коленях детей.

Ошеломленный, он выдержал первый шквал звуков. Когда же его глаза и уши были уже не способны воспринять что-либо, к ним на помощь пришло обоняние. Он ощутил едкий запах ртутной мази, липкого пластыря, камфары и свинцовых примочек. Запах был настолько сильный, что он почувствовал горьковатый привкус на языке. Сквозь железные прутья решетки, тускло поблескивавшие в сумерках уходящего дня, потянуло запахом йодистой настойки. Дети, как одержимые, метались по лужайке, налетали друг на друга, набивая синяки и шишки, оступались, падали — и все это с какой-то непонятной, необъяснимой жестокостью.

Свет на площадке был какой-то странный, слепяще-резкий — или, может быть, мистеру Андерхилу так показалось? — а фигурки детей отбрасывали сразу четыре тени: одну темную, почти черную, и три слабые серые полутени. Поэтому почти невозможно было сказать, в каком направлении мчатся эти маленькие стремительные фигурки, чтобы в конце концов на всем бегу врезаться во что-нибудь. Да, этот косо падающий, слепящий глаза свет, резко обозначая контуры предметов, странно отдалял их, и от этого площадка казалась нереальной, почти недосягаемой. Может быть, виной всему была чугунная ограда, напоминающая решетку зоопарка, за которой всякое может случиться.

“Обитель боли и страданий, — подумал мистер Андерхил. — Почему дети стремятся превратить свою жизнь в ад? А это вечное стремление истязать друг друга?” Вздох облегчения вырвался из его груди. Слава богу, его детство давно и безвозвратно ушло. Нет больше щипков и колотушек, бессмысленных страстей, обманутых надежд!

Внезапно налетевший ветер вырвал из-под руки газету. Мистер Андерхил бросился за ней. Схватив ее, он поспешно отступил назад, ибо за то короткое мгновение, что он находился по ту сторону ограды, он вдруг почувствовал, как тяжело повисло на нем пальто, как велика стала шляпа, как ремень, поддерживающий брюки, сделался слишком просторен, а ботинки сваливаются с ног. Ему показалось, что он маленький мальчик, нарядившийся в платье своего отца и вздумавший поиграть в почтенного бизнесмена. За его спиной грозно возвышались ворота парка, серое низкое небо давило свинцовой тяжестью, в лицо дул ветер, напоминавший дыхание зверя, отдававший запахом йода. Вдруг мистер Андерхил споткнулся и чуть не упал.