– Ну и куда же вы ее пристроите? Мне не нравится этот локон, Дюран. Переделайте, пожалуйста. – Она по-прежнему разглядывала себя, теперь анфас, рассматривала зубы, кожу, оттенок помады на губах.

Джералд кокетливо пожал плечами:

– Bieh[20], я думал, она может остановиться здесь. Эмбер ударила зеркалом по столику, но, к счастью, попала на горку лент, и зеркало осталось целым.

– Ах, вы думали! Так вот, она не будет здесь жить! Вы что, думаете, у лорда Элмсбери ночлежный дом, что ли? Лучше отправьте ей письмо, и пусть сидит себе на месте. За каким чертом ее вообще в Лондон понесло? – Эмбер тряхнула рукой, и браслеты зазвенели.

– Ну, я полагаю, она хочет повидаться со своими старыми друзьями, которых не видела много лет. И кроме того, мадам, откровенно говоря, она удивляется, почему мы живем в разных домах.

Он боялся реакции Эмбер на эти слова и поэтому счел за лучшее отойти подальше, в другой конец комнаты, что и сделал, и стал набивать трубку с длинным мундштуком, которую извлек из обширного кармана камзола. Потом поднес спичку и стал прикуривать.

– Боже милостивый! Напишите ей, что вы взрослый мужчина, женатый и можете сами справиться со своими делами! – Заметив, что он курит, она вскричала: – Уходите отсюда! Я не желаю, чтобы в моей комнате воняло табаком! Пойдите и вызовите карету, я скоро буду готова. Или поезжайте один, если желаете.

Джералд торопливо вышел, испытывая явное облегчение. Но Эмбер сидела недовольная и глядела в зеркало, а месье Дюран, которому не полагалось ничего слышать, продолжал работать над локоном, вызвавшим нарекания хозяйки.

– Господи Боже мой, – сердито пробормотала Эмбер, – что за несносные существа эти мужья!

Дюран елейно улыбнулся, последний раз взмахнул гребнем, отступил на шаг полюбоваться своей работой. Затем, удовлетворенный, он взял в руки маленький флакон, наполнил его водой и, опустив туда стебель позолоченной розочки, уложил флакончик в прическу Эмбер.

– Верно говорят, мадам, что это выходит из моды, но лучше, если леди благородных кровей будет носить такую розочку, чем букет гвоздик на голове.

– Скажите, почему только дуры выходят замуж, и дураки женятся? – спросила она и продолжала говорить, не ожидая ответа: – Очень вам благодарна, Дюран, что зашли ко мне. И вот вам за труды. – Она взяла со стола три гинеи и опустила их в руку куафёра.

Его глаза заблестели, он снова поклонился:

– О, мерси, мерси, мадам! Мне доставило искреннее удовольствие причесывать столь щедрую и столь прекрасную даму. Прошу вас обращаться ко мне всякий раз, в любое время, – и я приду, даже если мне придется при этом разочаровать его величество!

– Благодарю, Дюран. А скажите мне… что вы думаете вот об этом платье? Моя портниха – француженка. Она давно меня обшивает, что вы думаете об этом? – Она медленно повернулась перед ним. Дюран всплеснул руками и поцеловал кончики своих пальцев:

– Исключительно великолепно, мадам! Вы – истинная парижанка!

Эмбер засмеялась, взяла в руки веер и перчатки.

– Вы неисправимый льстец! Нэн, проводи его… Она вышла из комнаты, подозвала Тенси, и он понес в руках длинный шлейф платья своей хозяйки, чтобы ткань не испачкалась до начала бала. Дюран стоил тех трех гиней, что получил, и не столько за проделанную работу, сколько за сам престиж причесываться именно у него. Ведь, чтобы заполучить французского куафёра, пришлось немало потрудиться, поинтриговать, но Эмбер все-таки удалось отбить его у Каслмейн на этот вечер, и все дамы на балу знали об этом.

Неделю спустя Эмбер была в детской, где проводила час-другой каждое утро. Они играли в триктрак с Брюсом. Сьюзен в белом полотняном платьице с кружевами, маленьком передничке и накрахмаленном чепчике, надетом на самую макушку поверх ее длинных, светлых блестящих волос, сидела на полу рядом с ними. Она уже начала командовать в детской, уверенно подчиняя себе детей Элмсбери, но ее собственный брат оказался более строптивым и то и дело сбрасывал ярмо маленькой тиранши.

Эмбер любила проводить время в детской: эти моменты были единственными, что связывало ее с лордом Карлтоном. Эти дети были его и ее детьми, в их жилах текла его кровь, они вели себя и говорили, как он. Их любовь к ней была в какой-то степени его любовью, их поцелуи – его поцелуями. Они олицетворяли память о прошлом, все то, что было у нее в настоящем, они являли собой ее надежду на будущее.

– Мама! – Сьюзен неожиданно прервала игру: она была слишком мала, чтобы сосредоточиваться долго на чем-нибудь.

– Да, дорогая?

– Сыграем в уиггл-уэггл?

– Давай-ка сначала закончим эту игру, Сьюзен. Мы только что играли в уиггл-уэггл.

Сьюзен надула губки и недовольно взглянула на брата, Эмбер заметила это, обняла ее и прижала к себе:

– Ну-ну, что ты делаешь, маленькая колдунья?

– Колдунья? Что это такое?

– Колдунья, – ответил брат скучным голосом, – это зануда.

Эмбер взглянула на лакея, который только что вошел в комнату и остановился возле них.

– В чем дело?

– Вас просят, мадам.

– Кто? Кто-то важный приехал?

– Ваш муж и, как я понимаю, его мать.

– О Господи! Ну ладно, благодарю. Скажите им, что я сейчас спущусь.

Лакей ушел. Эмбер сразу поднялась, невзирая на протесты детей.

– Извините меня, дорогие мои, если смогу, то тотчас же вернусь.

Брюс поклонился ей:

– До свиданья, мама. Спасибо, что навестила нас.

Эмбер наклонилась, поцеловала его, потом подхватила на руки Сьюзен, которая поцеловала ее в обе щеки и в губы.

– Ну полно, Сьюзен, – отвернула лицо Эмбер, – ты мне всю пудру слижешь, негодница. – Она тоже поцеловала дочь, опустила ее на пол, помахала обоим детям и вышла. Но как только дверь закрылась, улыбка погасла на ее лице.

С минуту она постояла в холле, чтобы собраться с мыслями. «За каким дьяволом старуха явилась сюда, в этот дом?» – думала она раздраженно. Из-за беременности все на свете раздражало ее – казалось, что все делалось умышленно и с единственной целью – досадить ей. Потом, вздохнув и пожав плечами, она направилась к дверям своих апартаментов в противоположном конце галереи.

В гостиной Эмбер Джералд Стэнхоуп расположился вместе со своей матушкой на диване перед камином. Вдовствующая баронесса сидела спиной к двери и болтала к Джералдом, лицо которого было встревоженным. Его подчерненные брови – это считалось последней модой – резко контрастировали с белой кожей лица и пепельно-светлым париком. Когда Эмбер вошла, баронесса замолчала, секунду-другую придавая лицу подобающее выражение, потом с любезной улыбкой повернулась к невестке. В ее глазах вспыхнуло удивление и неудовольствие.

Эмбер подошла к ним ленивой походкой, при этом ее халат распахивался, обнажая вспененные кружева нижних юбок. Джералд сидел словно пришибленный, будто ожидал, что в любой момент на него обрушится крыша дома. Он встал и представил жену матери. Женщины обнялись, весьма, однако, осторожно, словно боялись испачкаться друг о друга. Потом они подставили друг другу щеки: таков был обычай среди светских дам – подставлять щеку, а не губы, в качестве приветствия. Они отступили на шаг и оглядели друг друга оценивающе: ни та ни другая не упустили ни одного изъяна. Джералд в это время стоял неподалеку и нервно глотал слюну, его кадык ходил ходуном. Чтобы как-то занять руки, он достал гребень.

Люсилле, леди Стэнхоуп, было за сорок. Ее пухлое недовольное лицо напомнило Эмбер спаниелей короля: уголки рта опущены, круглые щечки трясутся.

Ее волосы, некогда светлые, имели теперь цвет карамели. Но кожа лица оставалась розовой и свежей, грудь не утратила привлекательности. Ее наряд был еще более старомодным, чем у большинства провинциальных дам, украшения – так, дешевые безделушки.

– О, прошу вас, не обращайте внимания на мою одежду, – сразу же предупредила ее светлость. – Это лишь старое тряпье, которое я собиралась отдать своей служанке, но дороги нынче столь ужасны, что я не решилась надеть что-либо приличное! Боже мой, одна повозка опрокинулась, и три сундука упали в грязь!