Жизнь в Якорном шла по-старому: приходили и уходили в море сейнеры, ветер рвал капроновые сети, развешанные у складов, легким шагом проходили по поселку пограничники и скрывались в ложбинках и скалах побережья…

Все было по-старому в рыбацком поселке, все, если не считать того, что Юрка ушел юнгой на отцовском сейнере на промысел, а Валерий поступил рабочим на факторию. Первые дни после всего того, что случилось в губе, он исчез из дому, и его никто не искал. Потом он вернулся, худой, замкнутый, притихший, и все время сидел дома. Он не читал книг, не писал. Сидел и смотрел в окно.

В доме его словно не замечали. Он молча и быстро ел за общим столом и снова уходил в опустевшую комнату, где некогда жили все братья, садился на стул и смотрел в одну точку — в угол или в окно.

Однажды отец сказал ему:

— Пойдешь на факторию, там рабочие нужны. А что дальше, видно будет…

— Пойду, — сказал Валерий.

И пошел.

Он помогал скатывать с прибывавших судов бочки с рыбой, выгружал из трюмов треску и морского окуня, и во всех его движениях было что-то суетливо-старательное и терпеливое, а в глазах и на осунувшемся бледном лице застыли тоска и боль.

Он по-прежнему встречал и провожал глазами отцовский сейнер, но, когда судно подходило к причалу, не прыгал, как бывало, на борт, а стоял в сторонке и смотрел, как отец сходит на причал. Он молча глядел на него и на Юрку в широкополой зюйдвестке и непромокаемых морских сапогах. Он ни о чем не мог просить отца. Ему оставалось одно — ждать.

И он ждал.

1962