Метаться по квартире — глупо. И не спать — глупо. Не остановишь катящееся на тебя одиночество!

А вдруг остановишь?

Она чётко знает, чего от неё хотят: сначала наготовить на свадьбу, устроить праздник. А когда родится ребёнок, она нужна только для того, чтобы стирать пелёнки и гулять с девочкой.

Можно отказаться сразу. Она не хочет ничего делать для Виточки.

Но отказаться — значит разрушить себя.

Не для Кроля, для себя купила поваренную книгу и выучилась на старости лет готовить. Наготовить она может. Что тут такого? И пелёнки стирать… разве трудно? Руки привычные к стирке. И стирать пелёнки… прежде всего… нужно ей…

Вопрос стоит не так. Можно ли успеть остановить Кроля, чтобы он не разрушил, не потерял себя?

Имеет ли она право сказать Кролю, чтобы он стремглав бежал от Виточки прочь? Или — не лезть в чужую жизнь? Всё равно Кроль не сможет бросить своего ребенка на произвол судьбы. Не бросит. А сам — разрушится? Тупик.

Едва забрезжил свет, Дора пошла из дома. Работы на сегодня пока ещё нету: с вечера и мостовые, и тротуары подметены, урны, что она щедро расставила по двору, очищены, могла бы спокойно себе похрапывать. Но она вышла в свой двор и уселась на скамье перед клумбой.

Клумбу соорудили давно, она — на месте зимней горки для малышей, недалеко от песочницы, скамейку поставили, чтобы матерям было удобно следить за играющими в песке детьми.

Ни трава, ни цветы ещё не двинулись в жизнь, клумба горбатится рыхлой землёй.

А Дора продолжает видеть картинки.

Внучка играет в песочнице. Песок высыхает быстрее всего, уже сейчас вполне можно играть. И сегодня же днём здесь соберутся играть малыши. И — её внучка.

Пойдёт с работы Виточка, крикнет: «Пора домой», даже если солнце будет светить вовсю. И игра кончится, а внучка заплачет.

Дома девочка тоже не у места будет. «Сядь и сиди, не путайся под ногами». «А ты чего сиднем сидишь? Видишь, хлеб кончился?» — крикнет она Кролю.

Как Дора и предполагала, Кроль вышел из подъезда один — Виточка наверняка дрыхнет без задних ног.

Дора двинулась ему навстречу.

— Задержать его нельзя, опоздает на работу, но три минуты у неё есть. И она храбро, бессонными глазами (так и увидела со стороны свой больной собачий взгляд!) глядя на него, в упор спросила:

— Убежать не можешь?

Он не понял.

— От чего? Куда?

— От Виточки.

Он опять не понял, спросил удивлённо:

— Тебе она тоже не понравилась?

И она прикусила язык.

Слеп. Глух.

«С картинки». Только это и видит. Только музыкальный звук голоса слышит.

И она пошла прочь. Ссутулившись, как Соня Ипатьевна, ощутив вдруг на своих плечах своё будущее, спрессованное из тяжёлых плит. Плиты эти, она чувствует, ей придётся протащить на своих плечах — «до берёзки».

— Ты что, мать? — догнал её Кроль, обнял. — Ты чего выдумываешь? Ты понравилась ей. Порядок. Родим тебе внука. Хозяйствуй. А мы будем деньги загребать для вас обоих. Не трухай, мать. Порядок есть порядок.

Она не дышала в его объятиях, так сладки был они. И глаза у него никуда не бежали от неё. И тепло шло от него привычное — сыновье. Может, и правда — «порядок»? Может, и правда всё обойдётся? И с вечерней усталости померещилось ей?

Но ей не померещилось.

Виточка не любила её Кроля. И не скрывала этого.

«Сюда поставь», «Подай», «Принеси», «Сделай», «Убери», «Достань»… — немудрёный набор слов, закладывающих фундамент их с Кролем семейной жизни. Глаза — не в глаза, а на вещь, в пол, в стенку. Интонация — генерала, вершащего праздник власти.

Кроль же сиял разбежавшимися по лицу веснушками и, ловя приказания на лету, бежал исполнять, исполнял легко и весело, похохатывая, явно получая наслаждение и от приказания, и от того, что успел-исполнил их.

Дора недоумевала — неужто не слышит Виточкиного «Своё возьму…», неужто не видит поджатых губ, холода в глазах?

На свадьбе плясала с ним» Красиво плясала, ничего не скажешь. А кукольное личико отворачивала к Петько, так и въедалась в него взглядом, в то время, как Кроль, разомлев, с закрытыми глазами, припав всем телом к её выпирающему животу, двигался в такт ёё движениям: и здесь не он вёл её, а она — его.

Перед подругами, двумя серенькими мышками, хвасталась ожерельем из гранатов и туфлями из «Берёзки», своей властью над Кролем и его рабской преданностью. Вскидывала свой коротенький, аккуратный носик. Не только над Кролем она, над всем миром.

Посреди свадьбы, в паузу, возникшую после слов Петько «Семья нужна для того, чтобы ребёнок не чувствовал себя сиротой», Дора услышала голос Виточки в день их знакомства: «Мы — современные, сначала попробуй, подходим ли друг другу, а потом строй жизнь….» и — неожиданно — подумала: а если был у неё… остался от Акишки ребёночек?…

Дикий поворот.

Тощий мальчик, уже в миг рождения с длинными руками и ногами… — здесь, в её доме, в её дворе. Играет в песочнице, как когда-то Рудька, по катку несётся, на турнике, как когда-то Зошка, солнце крутит… Акишкин сын.

Если бы… они с Акишкой… тогда, в ту ночь, когда его мать осталась на ночную смену…

Сейчас, в восьмидесятые, в эту минуту, Акишкина мама веником заметает, сор в угол, виновато улыбается — мол, не успела убрать, и уже из дверей, убегая на работу, говорит: «Пусть вечер у вас сегодня будет счастливым…».

Настольная лампа. Свет от неё очерчивает небольшой круг на письменном столе. По радио музыка — концерт из произведений Чайковского. И они стоят посреди комнаты, прижавшись друг к Другу.

Сейчас что-то победит, что-то сметёт все правила привычной жизни…

Она отшатнулась тогда от Акишки, схватила веник, принялась снова мести комнату…

Акишка подошёл, снова обнял, неловко склонившись к ней.

«Дошенька. Доша…»

А она выскользнула. А она бежала прочь от него. Нельзя.

Почему «нельзя»? Чего она тогда испугалась? Их любви? Ребёночка? Мир стоит на любви и рождении детей.

Сейчас бы жил Акишкин сын.

Может, Виточка в этом права? Сначала нужно понять, подходят ли… Что за чушь?! У Виточки — программа. У них с Акишкой — любовь. Они должны были быть вместе, и ничего стыдного в этом не было бы…

— Тёть Дор, ты что? — подошёл к ней Петько. — Пойдём танцевать, хочешь?

Запрятав в себя поглубже тот вечер, поднялась было, да наткнулась на насмешливый взгляд Виточки. И — осела под ним, не разбирая, какая сила в том взгляде и в самой Виточке, почему эта сила повелевает всеми окружающими.

— Спасибо, Петько, — пролепетала. — Лучше скажи мне, когда ты женишься?

— Э, — засмеялся Петько. — Я в капкан не хочу. Моя жена, может, и не родилась ещё. Я, тёть Дор, не верю этим девицам, гляди, как сломала богатыря! — доверительно прошептал Петько.

— Что же ты ему-то не сказал, глаз не открыл? — подхватилась Дора в надежде, что вдруг возможно ещё спасти её Кроля от Виточки.

— Не сказал? Да я чуть не избил его! Чего только не говорил! Одно твердит: «С картинки…» А теперь и о ребёнке заботится, — Петько горестно вздохнул. — Да он не в себе, заболел, слова отскакивают, как мяч. от стенки. Пропал парень.

— И я думаю, пропал. Что делать, Петько?

Петько пожал плечами.

— Развести при первой возможности. Ребёнка отнять. Хотя у такой отнимешь разве? Тигрица. Ты не кисни, тёть Дор, тебя он любит, может, и ничего… тебя не затронет…

— Так не бывает. Его затронет, меня — затронет.

— Вы что тут скучаете? — подскочила Виточка. — Пойдём, свидетель, потанцуем! — Виточка жрёт глазами Петько. Чуть не на колени прёт к нему, прижалась животом к его ногам.

Петько встал.

— Со мной не побалуешь, — усмехнулся. — Я тебе не Кроль. Мне в нужник надо. А ты дуй до мужа, — похохатывая, Петько двинулся в коридор.

Дора почувствовала — а ведь Петько гаркнуть хотел, да свой порыв обратил в хиханьки-хаханьки. Умный. Не хочет Кроля потерять — ведь коли Виточка восстанет против него, прощай, Петько, лучший друг!