Так и ей надо: вглубь, внутрь загнать свою антипатию к Виточке, открытая война повредит, а не поможет. И Дора улыбнулась:

— Может, покушаешь чего, Виточка?

Ненависть к Виточке родилась из игры и лжи, из раздражения, почему ей приходится прятать свои истинные чувства, из страха потерять Кроля, из радости рабства Кроля, из его сияющих слепых глаз, из его восторженного голоса «Мать, ты только посмотри, как она вилку держит», из Виточкиного музыкального возмущения — «Как я говорила посуду ставить?» и из ежедневных мелких деталей, что иголками впиваются в её, Дорину, плоть, и жгут, и кровоточат. Вся усеяна иглами, они торчат внутрь. Любое движение причиняет боль. Но ненависть свою Дора загнала вглубь. С рождением Кати эта ненависть нырнула ещё глубже, в самый тайник души, туда, где притаилась та ночь — ночь несостоявшегося праздника их с Акишкой любви и несостоявшегося материнства. Ненависть свилась клубком и прижалась к любви, самой большой во всём мире, Часами сидит Дора неподвижно возле коляски приткнувшейся вплотную к клумбе.

Из золотистых веснушек и золотистого пуха волос — смотрят на неё и в небо глаза Кроля.

— Спасибо, — говорит Дора Небу, — что похожа на Кроля.

Лишь тельце — в мать, узенькое, складненько, маленькое, что, может, и хорошо — девочка же!

Чуть в стороне ещё две коляски — по обыкновению подкинули ей малышей. И в песочнице дети играют — Мадленина Даша среди них. Дора следит за ними, но теперь её чувства ко всем остальным, детям совсем не те, что испытывала она когда-то, когда Кати не было. И нос им вытрет, и руку с песком отведёт, чтобы не бросила та рука песок в чужие глаза, но что-то тугое и нетающее возникло между нею и другими детьми: они — чужие, а Катя — плоть от плоти.

— Спасибо, — бормочет Дора, когда Катя улыбается ей, или хватает и тянет её волосы, или бьёт по погремушке, висящей над коляской.

«Спасибо» — теперь главное слово в Дориной жизни.

Стёп лежит под коляской, сложив свои уши шалашиком, и сторожким взглядом поводит вокруг. Стоит кому-то хоть на шаг приблизиться, он начинает рычать.

Никто не учил, а вот, поди ж ты, не лает, понимает — разбудить может. Никто не учил, а понимает: это их с Дорой собственное, не коснись… Рычит. И тот, кто рвётся к Доре, нетерпеливо говорит: «Подойди ж ты, наконец. Ещё укусит. Кто подумал бы, что таким львом вырастет?»

Дора подходит, разговаривает, разрываясь от гордости, — смотри-ка, все видят, внучка у неё есть, и её пёс защищает её внучку от всего мира.

Катя росла быстро. Вот стала ползать по песку. Теперь и вовсе трудно пришлось другим детям и родителям. Дора вынуждена была посадить Стёпа на цепь.

Он обиделся. Выл, бесновался, когда кто-то из взрослых подходил к песочнице и склонялся, как ему казалось, над Катей. Он хотел служить службу — оберегать Катю от всего мира.

А однажды, когда мальчик, ровесник Кати, ударил её игрушкой по голове, Стёп сорвался с цепи. Ещё мгновение, и он впился бы в ребёнка. К счастью, Дора успела схватить его за ошейник. «Смотри, дома будешь сидеть», — выговорила она ему.

Чем старше становилась Катя, тем больше млела Дора. В состояние необыкновенное погружалась в те минуты, когда Катя обхватывала её за шею или целовала. Даже Соне Ипатьевне не сумела бы высказать словами истому, сладость, благоговение.

Естественно, Виточка спешила разрушить эти сладкие мгновения её жизни.

— Посадите ребёнка на место, — говорила она своим переливающимся жёсткой музыкой голоском.

— Чего вы всё тискаете Катю?

— Кто разрешает вам целовать её?

А ну, ведите её домой. Хватит ей гулять.

На робкие Дорины возражения — «Солнце же самое тепло…» Виточка отвечала:

— Обойдётся и без солнца.

В эти моменты клубок, в который свёртывается ненависть к Виточке, начинает пухнуть, и возникает дрожь, перебрасывающая ненависть во вселенную.

Но Дора не поддаётся. Спешит справиться с ненавистью, загоняет внутрь. И в другой раз, если Виточка поблизости, разыгрывает равнодушие к Кате, лишь бы девочку не увели, не отобрали. Она и без объятий, и без поцелуев обойдётся, главное — ребёнок туг, рядом, — смеётся, смотрит на неё из веснушек и золотистых кудряшек.

И, может быть, так и тянулось бы много лет, если бы Виточке не пришла в голову идея отобрать у неё квартиру.

— Почему у вас две комнаты, а у нас — одна-единственная, да ещё и в общей квартире? — спросила как-то Виточка, когда Дора гладила пелёнки у неё в доме. — Нас — трое. Разве не честнее было бы обменяться с нами?

В первый раз за все годы Кроль охнул в несогласии.

— Ты что, Виточка? Для матери квартира — всё. И у неё вон сколько животных! — поспешил он остановить разговор.

Виточка фыркнула:

— Ты совсем сбрендил. Сравнил животных и людей!

Отдать свою квартиру? Ту, что подарил ей Егор Куприянович?!

Нет, по-другому: отдать квартиру этой — «с картинки»? Чтобы в ней она ела Кроля?

Кролю отдать можно всё. Но отдать Кролю не получится… Получится — отдать Виточке, ибо она, когда разойдётся с Кролем (весьма вероятно, при первой же возможности это случится), обязательно, как пить дать, вышибет из него эту квартиру. И в придачу — машину, и тряпки, самые какие есть дорогие, да алименты. С ребёнком же видеться запретит, это уж точно. А Кроль притащится жить к ней, к Доре, — в общую квартиру.

Ничего Дора не сказала Виточке, догладила пелёнки и ушла. Во дворе встретила Соню Ипатьевну, возвращающуюся с авоськами книг и продуктов, и сгоряча брякнула — вот что Виточка предложила!

Не успела накормить зверей, как зазвонили в дверь.

Дора никого не ждала.

— Что случилось у тебя? — спросила Наташа с порога.

— Ничего вроде пока не случилось.

Наташа подхватила на руки своего любимца Икса, прижала к тощей груди.

— Виточка выселяет тебя?

— А ты откуда знаешь?

— Соня звонила. Сейчас тоже придёт, только сунет продукты в холодильник и что-нибудь перехватит.

И только тут Дора осознала: как пить даст, выселит.

— Надеюсь, ты не сказала «да»? — испуганная Наташа ходила за ней по пятам и пыталась заглянуть в глаза.

Но Соня не пришла вообще. Вместо неё прибежал Кроль. На себя не похож — губы прыгают, глаза тоже прыгают.

— Ты не бери в голову, мать, — забормотал он. — Даже думать не моги… Я не допущу.

Наташа засмеялась и брякнула:

— Ты-то? Овощ во щах…

Чего? — не понял Кроль.

— Тебя схлебают вместе с ложкой и вместе с тарелкой.

И опять он не понял.

— Сожрёт она тебя с потрохами, если хочешь напрямки, — сказала жёстко Наташа и поджала свои девчоночьи красные губы.

Видно, он никак не мог переключиться с одного на другое, и, по всему видно, баталия, первая в его семейной жизни, потрепала его основательно — он никак не мог врубиться в смысл Наташиных слов. И тогда Наташа встала, положила Икса на нагретое ею сиденье и выдала целую речь — по слогам:

— Пока не поздно, разуй глаза. Баба тебе досталась никудышная. Глупая, недобрая, корыстная, кривлячная, одно слово, пропасть тебе с ней. Изничтожит она твою душу. Бежать тебе надо, вот что. А к материной квартире близко не допускай.

— Да что вы все, бабки, ополчились против меня? — взвыл Кроль. Кряжистый, раздобревший, он, в бежевой курташке и в бежевых брюках, походил на недоумевающего, донельзя изумлённого мишку. — Сначала Виточка кричала на меня, даже ногами топала — обязан я сделать приличное жильё, вынь ей да положь, так кричала, что Катю разбудила и сосед застучал в дверь. А потом явилась Соня Ипатьевна и ну на неё, на Виточку то есть, кричать. «Влезла, — кричит, — разрушать чужие жизни! Хищница! И его не любишь, — кричит, — и всеми пользуешься. Ещё раз заговоришь о квартире, я напишу письмо на твою работу, что съела целого мужика, что отнимаешь у трудового человека квартиру, выстраданную жизнью, что командуешь тут, что нашла себе бесплатную работницу! За подписями всего дома! Дора здесь у нас всем известная!» Да что же это вы так все на неё? Ты-то, мать, скажи, разве мы разрушаем твою жизнь? — Кроль пытался ухватить её взгляд, а она не давалась, пряталась в платок.