Увезли Катьку, а снова уходит на фронт Акишка.

— О том, о чём мы с тобой читали в запрещённых книгах… фильмы выпустили… представляешь?… — Рука Сони Ипатьевны жёстко держит её под локоть и ведёт по улице, — в них всё, как было.

Только на улице, перед своим подъездом, Акишка сказал ей словами:

«Люблю тебя больше своей жизни. Иду воевать. За тебя. Потому прошу: сбереги себя, без тебя мне не жить. Вернусь, сразу поступим в институты, сразу поженимся, ни дня не промешкаем». — Сквора залопотал быстро-быстро, и она ловила те же слоги, из которых состояли слова Акишки — «лю», «жи», «ве», «же»… — Будем самыми… самыми…»

Слов красивых он говорить не умел, и так — сказал их слишком много для одного раза, на всю жизнь её хватило тех слов.

Он не разрешил матери провожать его.

Он не разрешил ей, Доре, провожать его.

— Тебе не надо видеть не нашу жизнь. Ты останься в нашей. — И добавил: — Пожалуйста. — И ещё сказал: — Я не хочу спутывать…

— То, что это «Покаяние» выпустили, означает: советской власти конец, — Соня Ипатьевна чуть не волоком тащит Дору.

А Дора стоит у Акишкиного подъезда и не хочет, не может от него отойти. Акишка давно уже — под грохот военного оркестра, гремящего в городе, — исчез за углом своей улицы. Сейчас он проходит трамвайную остановку, к которой уже не подъезжают, дребезжа, трамваи, а теперь повернул на Садовую.

Как он может стоять в строю со Скворой за пазухой? Её нет, чтобы подержать Сквору. Как может бежать на учениях? Ползти? Как он может со Скворой ходить в баню? Любой ведь заметит птицу, хоть и привык Сквора молчать на уроках и дышать научился в маленькую дырочку рубахи… Сумеет ли Акишка проделать для него дырочку в гимнастёрке? А ведь сказала она Акишке:

— Велят тебе избавиться от Скворы!

Он улыбнулся беспечно.

— Кому помешает птица? Везде люди, — сказал уверенно. — Вспомни все фильмы, что мы смотрели… Хороших больше.

— Мы о разных людях смотрели. А если тебе попадёт в командиры подлец, что тогда?

— Тогда… тогда… отдам в добрые руки… до возвращения, — нерешительно сказал Акишка, но тут же возразил сам себе: — Не будет такого! Почему именно мне попадётся подлец? Пойми, вы здесь, дома, а я — один…

Так и не сумела она вставить слова — «Добрые руки у тебя есть: оставь матери или мне». Хотела сказать. Не сказала тех слов.

Какой командир достался Акишке?

— Грузинский фильм, — Соня Ипатьевна крепко держит её под руку, идёт быстро, изо всех своих сил. — Слышала такую фамилию — Абуладзе? Ничего не придумал. Говорят, прототип главного героя — Берия. Почему-то мне в юности казалось, среди грузин не может быть жестоких. Когда люди живут в красоте и в тепле… Говорят, фильм кончается, а долго все продолжают сидеть и стоит тишина.

Тишина сомкнулась за Акишкой и Скворой. Наповал их убило сразу обоих? Общей смертью погибли? Или их разлучили, и каждый погиб смертью своей? А может, Акишку замучили в лагерях, о которых ей столько лет подряд рассказывает Соня Ипатьевна?

Тишина. Ни звука, ни шороха.

Они с Акишкой любили тишину. Умели слушать ее. В тишине звучали все звуки жизни и все их несказанные слова.

Они любили смотреть друг на друга. С того самого часа, как отпаивали и откармливали умиравшего Сквору. Им было по десять лет. И что они могли делать, о чём говорить — на юру, на уроках, на улицах, среди людей? Они могли только смотреть друг на друга. Это был их разговор. Это была их судьба — слушать тишину.

— Пришли, наконец-то, — Соня Ипатьевна ввела её в заполненное людьми фойе клуба. — Постой здесь, я сейчас, — сказала. А ещё через некоторое время они сидели в проходе между рядами небольшого, но до предела заполненного зала на принесённых для них специально стульях.

Фильм начался. И с первых кадров Дора утеряла и Акишку, и себя саму.

С исчезновением Кати и с «Покаяния» началась последняя глава её жизни. И тишина после фильма в зале на тысячу человек свидетельствовала о грани, разрубившей жизнь прошлую и жизнь грядущую. В тишине поняла: ей рассказали об Акишкиной судьбе. Особый Акишка в самом деле родился в особой стране. Эта особая страна — ненасытная утроба, вампир — пожирала особые жизни своих детей, одну за другой. Изощрялась в жестокости.

Теперь она знает — он погиб в обезличке жестокости, как все особые мальчики погибли в этой особой стране. Убит ли он на войне фашистами-немцами в лицо или фашистами-русскими — в спину, попал ли он в лагерь и там замучен, неизвестно, известен виноватый в его гибели и, быть может, в муках — советская власть, допустившая и войну, и лагерь, и пытки, и обезличку, и унижение. А Сквора, не способный из-за сломанного крыла летать, в бою ли, на дороге ли, выброшенный из-за пазухи Акишки чужой волей, погиб той смертью, которой должен был погибнуть в своей ранней юности, — от голода и от одиночества.

Мучают и её, убивают и её — в тишине.

Вот в какой особой стране они с Акишкой родились!

Они шли с Соней по улице. Они пришли домой. Поставили чай. И даже уселись пить его.

Хлеб, масло, сыр…

Был ли сыт Акишка — в своей короткой жизни? Тишина. Ходит вокруг Стёпка, трутся об их с Соней ноги кошки. А они молчат.

И, когда после работы пришла к ним Наташа, они молчали, не зная, как рассказать Наташе тот фильм.

— Пойди посмотри, — сказала Соня Ипатьевна. — Попей чай и иди, я проведу тебя. Тебе поставят стул. А потом мы тебя встретим у клуба.

С «Покаяния» Абуладзе началась перестройка. Съезд — по телевизору, для всего народа! Сахарова — из ссылки вернули. Войну в Афганистане прекратили. Зошка, окончивший в университете физфак и получавший в своей лаборатории копейки, тут же создал кооператив — чинит компьютеры, составляет программы. Рудька написал ей из Тбилиси, что собирается налаживать экономику и что теперь дело пойдёт, потому что разрешили частные предприятия. Мадлена с Сидором Сидоровичем открыли свою фотографию. У Кроля дела пошли хорошо — организовал в своём районе собственную мастерскую, научился чинить иномарки, которых развелось в Москве бесчисленно. Приезжает, рассказывает о своём дне — с шести утра до одиннадцати вечера работает. Но и зарабатывает хорошо. Демократия в её — особой — стране!

Шкурой своей всю жизнь ощущая политику, она и представления не имела, как та самая политика делается. Была уверена, вершат её люди особые, на людей не похожие. И — увидела их — в президиуме. Целыми днями — говорят, говорят.

— Слушай их! — восторженный голос Сони Ипатьевны. Правду говорят! Поистине проснулась Россия!

И Дора слушает, пытаясь победить возящегося в ней червяка, — уж больно сидящие в президиуме лоснятся сытостью, уж больно модные у них костюмы и галстуки!

Соню не узнать. Распрямилась, развернула плечи — обнаружилась девичья грудь, девичья талия, и плечи девичьи — уголками. И глаза — в искрах, молодые. Величественная получилась красавица из старухи. С серебристыми пышными модными волосами (а девчонки седину себе делают специально).

— Сдвинулась Россия! К нам с тобой повернулась лицом.

Во дворе теперь Дора пытается управиться с пяти утра до девяти, и с начала заседания — у телевизора. Голова к голове сидят они. Забывая дышать, слушают Сахарова, Собчака, Травкина, Афанасьева…

Спешат в ЖЭК — приватизировать свои квартиру, по распоряжению самого — Горбачева! И снова — к телевизору. Политика — для них. Им дарит праздник. Им дарит квартиры — в вечное пользование — за копейки, никто никогда теперь не сможет отнять. Политика стала живой жизнью. Каждая речь комментируется Соней Ипатьевной.

— Этот врёт, — говорит она. — Всё врёт. Он знает правду, а нам врёт, потому что хочет выслужиться перед Горбачёвым.