— Почему Горбачёв кричит на Сахарова и гонит его? — спрашивает Наташа.

— Потому что Сахаров хочет участвовать во всём, чем раздражает его. Горбачёв считает, Сахаров вовсе не во всём разбирается хорошо, — говорит Соня Ипатьевна.

— Раздражает, да, конечно, но, думаю, Сахаров ему разрушает игру, — говорит Наташа. — Смотри, какая лиса этот Горбачев. Не верю ему. Не нравится он мне. Болтун.

— Ты что? — вскидывается Соня Ипатьевна. — Он начал перестройку. Он разрешил гласность. Он — за демократизацию. Он приватизировал наши квартиры.

— Не знаю, — раздумчиво говорит Наташа. — Много болтает. А на Сахарова кричит. Почему?

И за ней следом Дора, засыпая, повторяет: «А на Сахарова кричит. Почему?»

Эйфория кончилась с денежной реформой. Горбачёв устроил обмен денег.

Дора встала в очередь к сберкассе вместе с Соней Ипатьевной.

У неё самой деньги не водились. Зарплата — мизерная, на неделю едва растянешь. Пенсия тоже мизерная. Кролева сотня, которую он продолжал привозить раз в месяц, разбегалась мгновенно. Дора подрабатывала, но теперь подработка тоже давала почему-то совсем немного.

А у Сони Ипатьевны в комоде набралась солидная сумма — из её персональной пенсии.

Они вместе с другими пенсионерами их района стоят в холодном, хмуром ноябре вот уже несколько часов.

В ушах продолжает звучать их вчерашний спор за чаем.

— Нельзя хранить деньги дома, — резко говорит Наташа Соне Ипатьевне. — Мало ли какая случайность… пожар, например.

— Если я умру, Наташа, где Дора возьмёт деньги похоронить меня? — возражает ей Соня Ипатьевна. — Ведь по завещанию она получит только через полгода.

— Смотри-ка, всё предусмотрела! — удивилась Дора. — А что мне делать, если у меня ни на книжке, ни в комоде?

— Тебя Кроль, думаю, похоронит, — вздохнула Наташа. — Да мы с Соней. Я, девочки, не согласна. Сберкасса есть сберкасса, в ней счёт потихоньку растёт, да и с деньгами ничего не может случиться. А потом никто ещё не остался навеки валяться на улице или в своей кровати. Я же хочу скопить денег для внучки да на старость. Сегодня на ногах, завтра свалюсь. Во всём отказываю себе. Всю жизнь работаю на двух работах. Да ещё по субботам и воскресеньям делаю людям ремонт… Я дрожу за свои деньги. И хочу быть уверена, что они не пропадут.

— Тебе хорошо, у тебя сын есть, — возразила Соня Ипатьевна.

— Где он, тот сын? Деньгу зашибает. В день рождения, да и то не в каждый, позвонит. То ли прилетят похоронить, то ли не прилетит.

Перед ними — отёчная крупная старуха. Тумбы-ноги в разношенных башмаках, очень похожих на тапочки, и — шляпка, модная в сороковые годы.

Ни на кого не смотрит. Видно, стоять ей тяжело и — холодно.

Если и Доре, здоровой и сильной, невмоготу, то; каково же на таких-то ногах?…

У самого входа в сберкассу, так манящего к себе, женщина чуть качнулась в одну сторону, в другую и — упала. Молча. Шляпка слетела с головы, обнажив реденькие, но пушистые волосы.

Скорая помощь, суета…

Женщина так и не пришла в себя.

Дора подняла шляпку, передала санитару.

В сберкассе их ждала новая беда — им обменяли лишь по пятьсот рублей, то есть всего тысячу, а что делать с девятью тысячами, собранными на болезни и старость?

На другой день, в субботу, они уже втроём — с Наташей отправились в другую сберкассу и выстояли восьмичасовую очередь, в которой тоже оказались кандидаты на тот свет. «Скорые помощи» вопили по городу — сиренами вселенской беды.

Три дня целиком истратили они на обмен денег Сони Ипатьевны, и с каждой минутой, проведённой в очереди, Соня Ипатьевна всё больше теряла блеск надежды, омолодившей её на сорок лет. К исходу третьего дня это снова была исстрадавшаяся старуха — плечи согнуты, грудь — впалая, голова выдвинута чуть вперёд…

— Демократия пахнет смертью для стариков, совсем как советский фашизм, — за похоронным вечерним чаем третьего мучительного дня сказала Соня Ипатьевна.

Наташа усмехнулась.

— Вы-то уши развесили! Меня не слушали. А я их всех как облупленных изучила. В исполкоме власть в миниатюре… зеркало той, — она ткнула тощим пальцем в потолок. — Один портрет. Один стиль. Помяните мое слово, девочки, Россию спустят с горы, растрясут, растащат. Только всё начинается…

Наташа оказалась провидицей. Но даже она не ожидала того, что произошло с их особой страной.

Началось всё с мяса.

Как-то Наташа прибежала к Доре радостная;

— Повезло-то как! В палатке купила говядинки. Такая дешёвая! Давай готовь. Я побегу вымою магазин, к ужину как раз буду.

Дора решила потушить бефстроганов. Принялась разделывать мясо. И вдруг нож наткнулся на что-то твёрдое, взвизгнул, как при встрече с железом. И это в куске мякоти! Удивлённая, отхватила сразу большой кусок и увидела — пулю.

Откуда? Животных, идущих на мясо, уже давным-давно убивают электричеством. На дичь не похоже. Да и продаётся дичь в специальных магазинах, типа «Дары природы», «Олень», расхватывают в одну минуту, кто потащит в их район?!

Почему-то Дора не стала готовить мясо, отложила, завернула в ту бумагу, в которой Наташа принесла его. И завела блины. Осталась ещё банка смородины от лета. Блины с вареньем, чем плохо?

— Знаешь что, давай снесём на анализ! — предложила Соня.

Наташа вспыхнула.

— Я так мечтала о куске мяса! — Но тут же согласилась: — А и впрямь, что мы всё в темноте живём? Хоть в чём-то сами разберёмся.

— Ты хоть знаешь, где такие анализы делаются? — спросила Дора.

— Пойдём в исполкомовскую столовую, у меня там работает приятельница.

Приятельница обещала отнести мясо куда нужно…

…Мясо оказалось человечье.

Когда милиция вместе с перепуганной насмерть Наташей явилась на ту улицу, где было куплено мясо, никакой палатки там не оказалось.

— Не приснилось же мне, честное слово! Голубая, фанерная, небольшая… лоток под крышей! — объясняла Наташа.

И тут же её слова подтвердил старик с палкой:

— Была палатка. Я вот тоже пришёл. Странное какое-то мясо вчера мы здесь купили. Сладкое. На говядину совсем не похоже. Уж я-то в говядине разбираюсь, ею жив.

Слов не было. Сидели за столом в тот день понурые. В России продают человечину.

После затянувшегося молчания тихо, как-то с натугой Наташа сказала:

— Мне очень страшно. Не знаю, что-то катится на нас… сметает… Нам говорят: убирайтесь. Очищайте пространство. Не слышите?

Соня Ипатьевна подняла голову.

— Не выживешь, если так будешь относиться к истории. Помню, на лесоповале… холод, дышать больно, забивает глотку, есть хочется, топор из рук валится. Не ты держишь топор, а он тебя, ты буквально висишь на нём, вроде держишься за него. Ткнёшься им в дерево, и вроде — прислонилась. Одно желание — упасть и не встать. Насколько проще… А я… Пушкина, как молитву, читаю, подряд всего, что в юности знала. С детства любила Пушкина. «Товарищ, верь, взойдёт она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна…» И ведь верила: вспрянет! Этой верой и жила. Или концерты Чайковского, Рахманинова играю. Или Скрябина… И музыка… ритм… вроде топором двигали… Я ведь консерваторию кончила, я ведь выступать уже начала — в зале Чайковского концерт дала, играла Шопена.

— За что же тебя? — спросила Дора.

Соня Ипатьевна усмехнулась.

— А за что убили того человека, мясо которого купила Наташа? В нашей стране нет вопроса — «за что?». Есть вопрос — кого следующего? Внушили нам: сладко пострадать за Родину. Кого следующего, — повторила, — выхватит судьба и принесёт в жертву неизвестно какому Молоху? А я не хотела чувствовать себя жертвой. А я боролась. Воображала солнце, когда холодина и хмарь… ведь вся музыка — на воображении. Тут и краски, и цвет, и весь мир…

— А может, Бог специально выхватывает жертвы… — тихо сказала Наташа.