Путаница усугублялась светлым, каким-то необычным днём, когда кажется — Бог есть, и тот свет есть, и ты попала в рай, ещё мгновение… и ты встретишься с Акишкой.

С того дня перестала брать Ксена во двор.

А сейчас Ксен сидел у её груди, смотрел в пространство своими янтарными сверкающими глазами, изображая равнодушие — плевать он на неё хотел, но сидел — опершись на все четыре лапы — в готовности к броску, если кто-нибудь сделает движение, чтобы подобраться к ней ближе, чем сидит он. И он, первый, услышал её возвращение в жизнь.

— Ксен, — сказала она. — Я соскучилась по тебе; Тогда он свесил к ней лицо и — замурлыкал.

Это был сигнал — замурлыкали следом и все остальные, кроме Рыжухи, которая на правах матроны и законной королевы, возведённой на трон Власти любовью Ксена, уже мурлыкала в ту минуту, когда Дора очнулась.

— Тебе лучше? — подошёл Кроль и, как Ксен, свесил к ней своё лицо. — Укол тебе сделали со снотворным, чтобы ты поспала немного, пульс у тебя, сказали, после укола — хороший.

Золотисты волосы, зелен свет глаз… Привиделось: это Акишка послал ей Кроля — в утешение за бессонные ночи, и невостребованное материнство, за невостребованную любовь, и за несостоявшуюся жизнь её собственную: она лишь очищает пространство, на котором живут другие, и наблюдает за жизнью чужой. И, пусть Кроль не высок, как Акишка, он — их ребёнок, просто пошёл в неё, мальчики часто похожи на своих матерей. И она выпустила наконец на волю слово, родившееся в ней на больничной койке.

— Сынок, — впервые вырвалось из неё щекочущее и язык, и нёбо солёное слово, — спасибо.

В тот момент она, как Ксен — в её, вцепилась бы в любую руку, протянутую к Кролю, предъявляющую на Кроля свои права. Родственники его — миф, пустые этикетки на неглавных атрибутах Кролевой жизни: ни он не нужен им, ни они ему, ошибка судьбы. Семья — это Кроль и она, Дора. Акишка послал ей Кроля сразу, давно, но не знал адреса, потому, что её дом в войну был разбомблён, и — не донёс Кроля до неё. Голос крови… Кроль сам нашёл её.

— Есть для тебя подарок. Для него нужно скорее поправиться.

— Сынок, — повторяла она слово, прижарившееся прочно к языку и губам и не желавшее уступать место никаким другим словам. — Сынок…

Робко произносила его, боясь, что Кроль окоротит её, но Кроль, будто так оно и должно быть, сказал:

— Подарок тебе, мать.

Сколько стояла та мурлыкающая тишина после слова «мать», она не знает, в ней нарождалась жизнь, из больных получались клетки здоровые. Правда, процесс этот был сдобрен горячей солью, щедро заливавшей её.

— На, мать, прочитай! — помог ей выбраться из слёз Кроль.

И она села, осторожно прижавшись спиной к подушкам, поставленным Кролем. Прежде чем водрузить на нос очки, повторила:

— Ксен, я соскучилась по тебе, — и легко, едва-едва, памятуя укус, быстро провела по его голове и хребту.

Он не укусил её, даже поползновения не сделал. И тогда она сказала то, что хотела сказать раньше, давно, когда только увидела щенка:

— Спасибо, сынок, за Стёпкиного сына. Я очень рада. Ты не девай его никуда, веди домой.

Кроль облегчённо улыбнулся.

— А я уж подумал… — И тут же попросил: — Давай, мать, читай. Мне не терпится…

Дора начала читать.

«Уважаемая Дорофея Семёновна!

Посылаю Вам копию приказа. Документы уже пересланы по назначению.

Ваш приёмный сын сказал мне, что Вы — в больнице из-за зверского акта живодёров. Степаниду помню, Вы познакомили нас, когда я уходил. Замечательная собака. Я выражаю Вам своё искреннее сочувствие, но, к сожалению, в этом вопросе помочь Вам не могу.

Надеюсь, теперь Вам будет удобно жить. И надеюсь погулять на новоселье.

Со всей моей симпатией к Вам», и — неразборчивая подпись.

— Я не понимаю, — призналась Дора. — Разве ты не приглашал его на новоселье? Разве он не сидел у нас на самом почётном месте, рядом с тобой и с Петько?

— Он говорит не о моём, он говорит о твоём новоселье, мать. Тебе он выхлопотал, как я понял, квартиру. Он вызвал меня и сказал, что хотел сделать тебе обязательно двухкомнатную, хотя бы и со смежными комнатами. Вот ордер.

Она всё ещё не понимала. Ей — ордер? Ей — квартира? С ванной? Со своей собственной ванной, в которой она сможет полежать? С кухней? Со своей уборной? Ей — две комнаты? Ей — одной?

И, словно поняв, что в ней творится, Кроль снова подробно пересказал ей разговор с Егором Куприяновичем.

Они ходили с Акишкой по Москве. Бормотал что-то Сквора за пазухой у Акишки и вместе с ними крутил головой, ловя весёлым глазом кирпичную московскую старину: Кремль со всеми его строениями, стену, защищающую его…

Храм Василия Блаженного — из сказок. «Глаз отвесть нельзя» — точные слова. И вечером, при свете фонарей, и днём — не только под солнцем, но и под дождём, — щедрость красок, открывающая, подчёркивающая гармонию и щедрость форм. Перед ним стояли подолгу. И Акишка читал им со Скворой «Зодчих» Кедрина. «Лепота! — молвил царь. — Лепота!» А дочитав, после паузы сказал: «Помирать подступит, ухвачусь за маковку Блаженного и — спасусь».

Не спасся. Потому, наверное, что не было рядом той маковки Блаженного.

Ходили по Москве — строили планы. Оба хотели учиться: Акишка на биолога, а она собиралась стать учительницей.

И, хотя им с Акишкой нужно было бы работать — помочь наконец родителям, они всё равно решили учиться. Поступать ли в дневной институт и вечерами зарабатывать, или вечерами заниматься, а днём работать, не решили, но то, что сразу после окончания школы пойдут учиться, знали твёрдо. Правда, она чувствовала, отец ждёт не дождётся, когда она, как и все их предки, лопату в руки возьмёт. Тогда он мог бы устроиться на завод, чтобы в хорошей больнице вылечить мать. Давно сделал бы это, да завещание деда в их доме — закон: «Семейные традиции хранят жизнь. Очищать от грязи и снега землю — назначение нашей семьи».

Сквора болтал, они — под дождём и снегом бродили по Москве.

Москва — их приют, их комната, просторная, интересная, но на ее улицах они — на виду, стыдно даже руки сплести.

Они любили смотреть в небо. Как-то Акишка сказал:

— Там наше прошлое и будущее.

Она возразила:

— Тут, — и чуть притопнула ногой по земле, Сюда все уходят.

Не сразу откликнулся Акишка.

— Оттуда — солнце, оттуда — дождь и снег, оттуда — ветер, там — электричество, — он поёжился. — Когда молния режет небо, мне, признаюсь, не по себе.

— А извержение вулканов откуда? — снова возразила она.

Они долго молчали в тот час.

— Смотри-ка, — заговорил все-таки Акишка, — получается, человек под лавой, под молнией, под снегом, под солнцем — мал, беспомощен. Ему нужна крыша, ему нужны стены… защитой не только от любопытствующих глаз, но и от той непонятной силы, что накапливает электричество и влагу, а потом разит человека и землю.

Кто распорядился, что ни над Акишкой — на войне, ни над ней (фактически её домом был двор) крыши не случилось?

Кроль даёт расцвеченный печатями документ.

Ей — двухкомнатная квартира? Им с Акишкой — наконец — крыша и стены? От нескромных глаз, от молнии, от снега…

Никогда семь её метров, в которых столько лет она проночевала, не предназначались для них с Акишкой. Ему здесь не поместиться. А Сквору кошки могли бы разодрать.

Но эти семь метров спасли её в сорок первом году.

Она была со своей лопатой на улице — очищала тротуар от снега, когда пронзительно завыла сирена. Как во все бомбёжки, Дора принялась помогать жильцам, с детьми и тяжёлыми тюками, поскорее добраться до бомбоубежища. Казалось, всех проводила и уже собиралась лезть на крышу — сбрасывать зажигалки, да увидела плачущих девочек — четырёхлетних близняшек, жавшихся к подъезду. Мать не вернулась с работы, и Дора повела их в бомбоубежище. Пристроила к соседке из соседнего подъезда. Почти бежала назад. Прямо на глазах её дом вспыхнул ярким пламенем и стал разваливаться. Куски стен, газеты, обломки мебели, куклы, а может, и люди повалились вниз. Тяжёлые предметы ускорялись в приближении к земле и падали плашмя, куклы, стулья перевёртывались в воздухе, газеты же и тряпки летали-кружили над улицей долго и порой падали далеко от агонизирующего дома.