Там, где танцуют мавки, трава растет зеленее и гуще – точно так же, как и на местах хороводов, водимых эльфами[176]. Есть поверье, что скорлупу от выеденного яйца не должно бросать в воду, не раздавивши наперед; а то русалки построят себе из этой скорлупы кораблик и будут на нем плавать: любопытный отголосок древнего предания о переправе усопших в надземный мир по волнам воздушного океана; русалки, как эльфы-души, представляются здесь такими малютками, что яичная скорлупа может служить для них кораблем. Олицетворяя собою души, лишенные доступа в райские обители и потому осужденные вечно блуждать, эльфы с тоскливым чувством сомнения ожидают помилования на Страшном суде и спрашивают у встречных: могут ли они надеяться на спасение при кончине мира? Подобно тому в Астраханской губ. рассказывают о морских русалках, что они выплывают на поверхность вод и допрашивают мореходцев: скоро ли будет светопреставление? Сверх того, и многие другие черты указывают на отождествление русалок с душами усопших. Одна из песен, которую поют на Троицкой неделе, называет их земляночками, т. е. обитательницами подземного мира мертвых:
Мы знаем, что душа носится по смерти блуждающим огоньком; в приднепровской Руси о блуждающих огнях, особенно о тех, которые светятся по ночам на могилах и курганах, утверждают, будто они разводятся русалками с целию приманить к себе путника. Приношения, делаемые русалкам, напоминают покормы мертвых. Как душа покойника до удаления своего из-под родного крова питается паром поминальных блинов, так для русалок кладут на окна горячий хлеб, думая, что они насыщаются его паром. На русальной неделе, поминая утопленников и удавленников, родичи за упокой души этих несчастных бьют на их могилах красные яйца и призывают русалку:
Часть поминальных блинов оставляется на могиле в жертву русалке. Кто на русальной неделе забывает о своих покойниках и не делает им приношений, тому мстят русалки. При отправлении обрядовых проводов русалок женщины произносят похоронные причитания и, распустив свои косы, с плачем припадают к земле, «как бы к могилам».
В бурном полете туч, разбрасывающих молниеносные стрелы и как бы погоняющих одна другую, древние германцы видели битвы неистового воинства или Дикую Охоту грозовых духов. В этих битвах и охоте принимают участие и души усопших; расставаясь с земною жизнию, они возвращаются к стихийным элементам и как веяние ветра (= дыхание) и летучее пламя (некогда согревавшее тело внутреннею теплотою) несутся в грозе, устремляясь в блаженное царство света. В разных местностях Германии неистовое воинство известно под названиями: nachtvolk, toten (toden) volk, totenschar. В Валлисе появление его считается предвестием чьей-либо близящейся кончины. В его быстром воздушном поезде, при звуках грозовой песни (sturmlied), с шумом мчатся тени умерших всех состояний, полов и возрастов, и сама костлявая Смерть выступает впереди со скрипкою в руках, или, сидя на сове, она заключает шествие. Водан, предводитель дикого сборища, также представляется чародейным музыкантом, который игрою своею приманивает к себе детей (= души, олицетворяемые малютками, карлами), побуждает всех к оживленной пляске и потом, вместе с увлеченными детьми и со всею свитою, скрывается в горы и озера, т. е. в дождевые облака. Как Дикий Охотник, он гонится за душами усопших, захватывает их как свою добычу и в этом смысле отождествляется с адским ловчим – сатаною (infernalis venator), который в сопровождении чертей охотится за христианскими душами. Сага рассказывает о двух дитях, которые лежали на перекрестке; одно из них покоилось крепким сном. Вдруг послышался шум приближающейся толпы: это был nachtvolk. «Надо разбудить ребенка!» – кричал один голос. «Нет! – отвечал другой голос, – он и так скоро за нами последует». И действительно, дитя вскоре умерло. В Норвегии предводителем неистового воинства является Тор. Подобно тому, по индийским верованиям, души усопших участвовали в воздушных поездах Рудры и Индры; по сказанию же древних греков, они сопровождались чрез воздушные пространства Гермесом, и еще ныне народное греческое поверье заставляет Харона вести тени умерших в полете облаков. Блаженные герои, поступающие по смерти в сообщество Одина, продолжают в небесной Валгалле воинственные игры. Они состязаются в битвах и поражают друг друга; падших воскрешает валькирия Hildur, и они снова вступают в борьбу, и так должны они сражаться во все дни до разрушения Вселенной. В Турингии есть народная сага о битве между кроатами и шведами: однажды в году в полночь пробуждаются от смертного сна некогда убитые и погребенные ратники и сражаются до тех пор, пока не пробьет час; с ударом колокола они погружаются в недра земли и целый год лежат в невозмутимом покое. Доныне солдаты вместо «умереть» говорят: «Zur grossen armee gehen». В Литве существует много рассказов, что на тех местах, где в старину происходили кровавые побоища, в нынешнее время показываются вооруженные всадники, выезжающие на конях из своих вековых могил. У леттов привидения, загробные духи (johdi и murgi) изображаются пристрастными к битвам; увидя северное сияние, говорят: «Johdi kaujahs» – «Духи дерутся»; «Karru lauschu dwehseles kaujahs» – «Души падших воинов сражаются». Следы тех же представлений находим и у славян. В малорусской песне встречается следующее знаменательное указание:
В стихе о Страшном суде сказано: «Все праведные взяты будут на облацы небесные»[177]. По мнению чехов, если при погребении блестит молния и гремит гром – это душе усопшего отворяются небесные врата; а если идет дождь – это знак, что ей простятся все грехи, что она омоется (очистится) от всякой неправды. В один из актов 1240 года занесено, что языческие жрецы поморян показывали народу, будто они видят, как душа благочестивого человека возносится на небо, сопровождаемая многочисленною дружиною[178]. Из приведенных выше свидетельств несомненно, что и славяне, и литовцы представляли мертвецов рыскающими на конях и вооруженными стрелами или копьями. По древнеязыческому воззрению, в воздушных поездах участвовали все усопшие – и добрые, и злые; первые являлись спутниками богов и пополняли толпы сопровождающих их духов (рибу и марут), а последние примыкали к полчищам стихийных демонов (великанов, драконов, цвергов) и вместе с ними творили ночную тьму, посылали стужу, непогоду, град, разрушительные бури и отымали у земли плодородие. Так, и благодатные, и вредоносные силы природы приписывались деятельности блуждающих душ. Позднее, преимущественно уже в эпоху христианства, участие в неистовом воинстве было ограничено душами некрещеных младенцев и нераскаянных грешников: опойцев, самоубийц, притеснителей, забияк, завистников и лжецов. Некрещеные дети вступают сюда как неосвященные христианским таинством и потому остающиеся под властью языческих богов; самоубийцы, грабители, охотники до ссор и драк стоят в связи с представлением бурных и грозовых духов существами буйными, неистовыми, склонными ко всегдашним битвам и насилиям, – точно так же, как опойцы намекают на ту жадность, с какою эти духи опиваются небесным вином = дождевою влагою. В разных местах Германии существуют поверья: если три дня сряду дуют сильные беспрерывные ветры – это верный знак, что кто-нибудь повесился; как скоро повесят преступника, тотчас же восстает буря, т. е. душа-ветер, исторгнутая из тела чрез задушение, устремляется в бурном полете в небесные пространства. Этот род смерти был посвящен Одину: кто вешался, тот по собственному произволу предавал себя Одину, поступал в его воздушную свиту. Русские поселяне и чехи утверждают, что вслед за тем, как человек повесится, удушится или утопится, начинаются гроза, вихри и непогода; самоубийце нет покоя в могиле, он осужден носиться в буре и терпеть муки от злых демонов. Когда возникало много дел по преступлениям, которые карались смертию, галлы (по свидетельству Страбона) были убеждены, что земля даст богатый урожай; это потому, что значительное число казней увеличивало свиту бога Тейтота (= кельтского Одина), которая составлялась из теней усопших и, летая в грозовых тучах, орошала землю дождями. Данте в своей «Божественной комедии» заставляет злодеев вращаться в бурном, стремительном вихре. По немецким сагам, в Дикой Охоте осуждены носиться души тех, которые во время земной своей жизни охотились в воскресные дни и в бешеном удовольствии не щадили ни засеянных полей, ни имущества поселян. У чехов употребительна клятва: «Ani v hrobĕ pokoje miti nebude!» Вообще мертвецы у всех индоевропейских народов представляются блуждающими ночными привидениями, которые с такою же быстротою и легкостью появляются, как и исчезают. На Руси много преданий о мертвецах-полунощниках; ночью, когда все покоится крепким сном, они встают из могил и, свободно проникая сквозь затворенные двери, посещают свои прежние жилища, показываются своим неутешным вдовам и невестам, распоряжаются в домах, словно хозяева, и становятся в двоякие отношения к живым людям: с одной стороны, они и за гробом сочувствуют, и помогают интересам своих родичей, а с другой – завидуют их наслаждениям, пугают запоздалых путников и вредят домашнему хозяйству. В опустелых комнатах помещичьих домов слышится шарканье усопших владельцев. Рассказываются трогательные повести, как умершие матери приходили по ночам к своим осиротелым детям, мыли и чесали им головы, переменяли белье и кормили их грудью[179]. Замогильные выходцы могут оставаться в этом мире только до предрассветного крика петухов, а как скоро он раздастся – тотчас же исчезают и прячутся в гробах. Редкий крестьянин согласится пойти на кладбище после солнечного заката. Такому тревожному блужданию предаются мертвецы, особенно в тех случаях, когда беззаботные потомки не совершают посмертных тризн (поминок), необходимых для поддержания их стихийного существования, или когда усопшие бывают лишены погребальных обрядов, долженствующих напутствовать их в страну блаженного успокоения. Греки и римляне верили, что мертвецы, лишенные погребения или жертвенных приношений, скитаются в виде призраков (ларв) и наказывают своих потомков неурожаями и болезнями; в ночной тишине можно слышать их страдальческие вопли. В качестве грозовых духов эльфы, цверги и мары выступают в то время, когда наплывающие на небесный свод облака и тучи превращают светлый день в непроглядную ночь. Мрак, производимый сгущенными облаками, сближался с ночью; а эта последняя была отождествляема с понятием Смерти, увлекающей души в темные области подземного (= облачного) аида. Отсюда объясняется: во-первых, смешение мертвецов с нечистою силою мрака, а во-вторых, верования, что ночь есть обычная пора их странствований; вместе с этим и луна, как «царица ночи», окруженная частыми звездами (в которых предки наши видели души усопших), признана была за светило, озаряющее загробный мир. Греки считали Гекату (луну) богиней аида и давали ей эпитет подземной (χυονία). По русскому народному выражению, месяц есть солнце русалок и утопленников; выходя ночью из глубоких вод, они греют свои прозябнувшие члены при помощи его бледных лучей, дневное же светило слишком для них жарко. Эльфы, никсы и русалки любят ночную тишину и безмолвие кладбищ и охотно танцуют при лунном свете; первых называют stille volk (ср. наше «покойники»). В Томской губ. существует поверье, что на месяц не следует смотреть долго; не то он утащит к себе, т. е. человека постигнет смерть. По мнению чехов, если месяц светит на спящего, то сделает его лунатиком, т. е. бродячим в лунные ночи привидением, или увлечет его на тот свет; при лунном затмении кто-нибудь увлекается в загробный мир. Звезда, усмотренная около месяца, и на Руси (в Кольском уезде), и в Богемии принимается за предвестие чьей-либо смерти: примета, указывающая на водворение новой души в том загробном царстве, где властвует Геката. Индусы были убеждены, что вместе с лучами месяца и звезд заглядывают в их окна блаженные предки. В пятнах луны народная фантазия видит тени святых или грешников, увлеченных этим светилом в свой таинственный мир. Древнескандинавское предание свидетельствует, что Mâni (месяц), приметив на земле двух детей (Bil и Hiuki), которые несли на шесте ведро воды, взял их к себе и что они-то и видны на месяце. Шведы до сих пор узнают в лунных пятнах две человеческие фигуры, несущие на палке большое ведро[180]. В Германии рассказывают, что в месяце виден вор, который на Светлое Воскресенье рубил в чужом лесу дрова и в наказание за это нечестивое дело попал на луну, где и доныне стоит с топором за спиною и с вязанкою хворосту в руках; в других местностях вместо вора усматривают там человека, который в воскресный день вязал веники или раскидывал навоз: в первом случае его представляют с веником, а в последнем – с лопатою. Сюда примешиваются и библейские сказания: в пятнах луны видят Каина с вязанкою терновника за плечами, которую он нес Богу как самый худший дар от своего поля, или Исаака, обреченного на заклание и несущего беремя дров для собственного жертвенного костра. По словам чехов, на месяце сидит святой Давид, играющий на гуслях, или человек с охапкою хворосту, украденного накануне Святок, или, наконец, вор, выходивший в лунную ночь похищать горох. Русские поселяне думают, что на луне виден Каин, осужденный за убийство Авеля стоять там до скончания века и трястись над его неповинною кровью, или, по другому рассказу, было некогда два брата; «старший брат на Велик день, коли ще добри люде на утрени стояли, пошов пидкинуть волам сина, та замисц сина проткнув вилами меньшого брата; так их Бог так и поставив укупци на мисяци – на вид усему хрищеному миру, щоб бачили, що и скотини грих jисти у такий великий праздник, поки пасок не посвятять». Рассказ этот варьируется и так: братья, отправившись за сеном, поссорились между собою, и один из них поднял другого на вилы[181]. Болгары в пятнах луны различают черты лица недавно скончавшегося на селе старика. Вероятно, под влиянием указанного воззрения на луну как на светило темных стран аида посвященный ей день – понедельник (dies lunae, manendach, montag) – стали считать тяжелым, несчастливым[182], тогда как, наоборот, воскресенье – день, посвященный дневному светилу, – признается легким и счастливым.