Подобные представления известны и у других родственных народов. У немецких поэтов XIII века Saelde изображается как богиня счастия = Fortuna и называется frô (frau) Saelde. Гримм приводит целый ряд выражений, указывающих на олицетворение этого понятия. Она спит или бодрствует и является то благосклонною, то враждебною: то идет навстречу к своим любимцам, обращает к ним свое лицо, прислушивается к их желаниям, улыбается им; то удаляется (улетает, отступает) от человека, обращается к нему спиною, преграждает ему путь. Доныне принято выражаться: «Das glück ist ihm hold, kehrt bei ihm ein, verfolgt ihn», у русских: «Ему улыбается счастие» или «Счастие отвратило от него свои взоры, показало ему затылок, улетело, покинуло его», у чехов: «Štěsti se mu směje, obličej k nemu obraci». В сагах frau Saelde обладает тремя чудесными дарованиями: ведать чужие мысли, заговаривать раны, полученные в битвах ратниками, и быстро переноситься – куда ей вздумается; Дикий Охотник (Один) гонится за нею, как за лесною (= облачною) девою. Saelde принимается в смысле счастливой, благоприятной Доли (bona Fortuna, άγαυή Τύχη); а с отрицанием – Unsaelde равняется нашей Недоле, сербской Неcpeћe: «Unsaelde hât ûf mich gesworn», «Unsaelde sî mir ûf getan», «Wie in diu Unsaelde verriete», «Sô wirt Unheil von mir gejaget». Следующий рассказ сходится с нашею сказкою о Горе: бедный рыцарь, сидя в лесу, увидел над собой на дереве страшилище, которое кричало ему: «Ich bin dîn Ungelücke!» Рыцарь пригласил его разделить свою скудную трапезу; но едва Несчастие сошло с дерева, как он схватил его и заключил в дубовое дупло; с тех пор он ни в чем не знал неудачи. Один завистник, узнавши про то, отправился в лес, освободил Несчастие, но оно насело на его собственную шею. В средневековых памятниках встречаются выражения: «der Saelden schîbe» или «rat (gelückes rat)» = колесо счастия (rota Fortunae), о котором так часто упоминают классические писатели. Это представление возникло в отдаленной древности из поэтического уподобления солнца вертящемуся колесу. Бегом солнечного колеса условливаются день и ночь, лето и зима, жизнь и смерть природы, а следовательно, и людское счастие и несчастие. Возжигаемое поутру, оно катится по небесному своду, вызывая все, вместе с воскресающим днем, к бытию и деятельности; а вечером, когда оно погасает на западе, земля и ее обитатели повергаются в сон = замирают. С поворотом этого колеса на лето земная жизнь начинает пробуждаться от зимнего оцепенения, а с поворотом на зиму снова подчиняется владычеству Смерти. Возжжение и погасание дневного светила, его утреннее или весеннее нарождение и вечерняя или зимняя смерть слились в убеждениях народа с тем жизненным пламенем, какое возжигали и тушили могучие парки. День – эмблема счастия, радости, жизненных благ; ночь – несчастия, печали и смерти. Сербская песня выражается:

Поэтому родиться на утренней заре, при восходе солнца, принимается за добрый знак, за предвестие счастливой жизни; напротив, рождение по закате солнца, когда воцаряется на земле нечистая сила мрака, не сулит младенцу ничего хорошего в будущем. Понедельник потому и тяжелый день, что издревле был посвящен луне, богине ночи и темного аида. Подобные же приметы, счастливые и несчастливые, соединялись и с годовым обращением солнца, причем лето соответствовало дню, а зима – ночи. Небесные боги, столь богатые и щедрые на дары в летние месяцы, нищали и становились скупыми, жестокосердыми в зимнюю половину года. Отсюда объясняется сказочное предание, что Судьба жила попеременно – то среди роскоши и богатства, то в совершенной бедности и сообразно с этим назначала новорожденным то добрую, то лихую долю. Итак, время рождения человека (добрый или злой час) было причиною, почему ему определялась та или другая доля:

На древнем метафорическом языке лучи солнечные уподобляются золотым нитям; вместе с этим солнце стало рассматриваться как колесо самопрялки, а прекрасная богиня Зоря явилась пряхою и сблизилась с девами судьбы, прядущими жизненные нити. С рассветом дня и с началом весны она принимается за свою работу, прядет и разбрасывает золотые нити и, пробуждая мировую жизнь, дарует земле плодородие, а смертным изобилие и счастие; но как скоро злые силы (Ночь и Зима) прекращают этот благодатный труд, обрывают ее светоносную пряжу – тотчас же наступает владычество Смерти. Народные предания, говоря о девах судьбы, выпряденные ими нити нередко называют золотыми. Под влиянием указанных воззрений колесо сделалось эмблемою быстрого бега и непостоянства богини счастия. Богиня эта или сама стоит на вертящемся колесе, или, вращая его своею рукою, подымает счастливцев вверх, а несчастных сталкивает вниз. Поставленное над воротами колесо, по уцелевшему в Германии поверью, приносит хозяину дома счастье.

До сих пор между русскими простолюдинами хранится твердое убеждение, что некоторые люди уже так и родятся на свет беловиками и бездольными: что бы они ни делали, за ними всегда и во всем следуют неудачи и бедствия; другие же, напротив, родятся счастливцами. Подобно тому как в сербской приповедке бездольный берет к себе счастливую Милицу и живет ее счастием, так в русской сказке Иван Бессчастный женится на «талантливой» девице и через то избывает житейских невзгод и скоро богатеет. Если у родителей умирают дети, они, не доверяя более своему счастию и желая вновь народившегося ребенка привязать к жизни, закрепляют его на чужое имя. С этою целью совершается символический обряд продажи младенца: кто-нибудь из посторонних, преимущественно старуха, становится под окном; ей подают ребенка, за которого она уплачивает копеек пять или десять, а потом, возвращая его родителям, говорит: «Живи на мое счастье!» На деньги, заплаченные за ребенка, покупают свечу, зажигают в церкви и ставят перед иконою. Свеча знаменует в этом обряде возжженное пламя жизни. Всех, кто только родится в сорочке, богиня счастья объявляет собственными детьми; выражения «Ein schosskind des glückes», «Ein glückskind, dem glück im schosse sitzen» (ср. русскую поговорку: «Жить счастливо, что у Христа за пазухой») указывают на усыновление; Вуотан, как бог, одаряющий счастием, принимает детей под свою охрану: «Er nimmt kinder in seinen schoss auf». Любимца своего Фортуна наделяет «дарами счастия», осыпает его из «рога изобилия»[280], дарит ему разные диковинки: шапку-невидимку, скатерть-самобранку, волшебную палицу (wünschelruthe), кошелек с золотом, из которого сколько ни бери – он все полон, и птицу, несущую золотые яйца. По свидетельству народных сказок, при рождении избранника Фортуны являются три святые старца, или Спаситель и два апостола (позднейшая замена трех вещих рожениц), и одаряют его счастливыми мыслями: все, чего ни пожелает он, то и сотворит ему Господь![281]

Роду и рожаницам совершались жертвенные приношения. В вопросах Кирика (XII столетие) читаем: «Аже се Роду и Рожанице крають[282] хлебы и сиры и мед? Бороняше вельми (епископ): негде, рече, молвить: горе пьющим Рожанице!» По всему вероятию, здесь разумеется ссылка на стихи 11–12 главы LXV Исаии, которые в старинном переводе (в паремейнике 1271 года) переданы так: «Вы же оставьшеи мя и забы(вь)шеи гороу святоую мою и готовающеи рожаницам (варианты по другим спискам: Рожаници, Роду) трапезоу и исполняюще демонови (вариант: кумиру, идолу, рожденицам) чьрпание – аз предам вы во ороужие»[283]. Текст этот, вместе с последующими стихами Исаии, повторяется с истолкованием в «Слове о поставляющих вторую трапезу Роду и рожаницам», которое почти постоянно входит в состав сборников, известных под именем Златоустов, и приписывается Иоанну Златоустому: «Рече Господь: наследят гор ж снятжя мож избраннии раби мои. Раби сжг то иже слоужат Богу и воля его творят, а не Родоу, ни рожаницам, ни коумиром соуетным: то сжт слоугы божиа… Вы же оставльше мя и забыважще горя; святжя мож и готоважще трапезож Родоу и рожаницам, наплне ще бесом чрпаниа – аз предам вы на оружие, и вси заколением падете… Се работа щи ми ясти начнжт; вы же взалчете, н тож сыти есте трапезож, жже готовасте рожаницам. Се работа щии ми пити начнжт; вы же вжадаете, нж то пиите, иже то испол(н)иваете чрпаниа бесом… Се работажщии ми взрадужтся в веселии сердца; вы же работажщеи бесом и слоужащеи идолом и ставля ще трапезоу Родоу и рожаницам взопиете в болезни сердца вашего и от ск(р)оушениа доуха всплачетеся. Томоу же ся сбыта неесть зде, нжв оном веце… работажщии ми благословятся, пожть Богу истинномоу, а вы поете песни бесовьскыя идолом Родоу и рожаницам. Се же чада слышаще и останете ся поустошнаго того творениа и службы тоя сатанины и ставления трапезы тоя коумирьскыя, нареченыя Родоу и рожаницам». В Слове христолюбца, в числе других остатков язычества, указано и следующее: «Молятся… Мокоши и Симу и Раглу и Перуну и Роду и Рожанице… не також зло творим просто, но и мешаем некии чистыя молитвы со проклятым моленьем идольским, иже ставят лише кутьяины трапезы законнаго обеда, иже нарицаеться беззаконная трапеза, мнимая Роду и рожаницам». По другому списку христолюбцова слова: «То суть идолослужители, иже ставять трапезу рожяницям, короваи молять, вилам и огневи под овином и прочее их проклятьство… Не тако же простотою зле служим, н(о) смешаем с идольскою трапезою тропарь святыя Богородиця с рожаницями в прогневание Богу»[284]. В рукописи Волоколамского монастыря (сборнике Леонида, епископа Рязанского) сказано: «Аще ли кто крестит вторую трапезу родству (Роду?) и рожаницам тропарем святой Богородицы, а кто яст и пиет, да будет проклят». В Паисьевском сборнике – в слове, приписанном святому Григорию, читаем: «Також и до словен доиде се слов(о), и ти начаша требы класти Роду и рожаницам преже Перуна бога их, а переже того (г. Срезневский исправляет это место так: “Переже бо того Перуна бога и иных словили и”) клали требу (им и) оупирем и берегиням. По святем же крещеньи Перуна отринуша, а по Христа бога яшась; но и ноне по оукраинам моляться ему проклятому богу Перуну и Хорсу и Мокоши и Вилу, и то творят отай: сего не могуть ся лишити проклятаго ставленья вторыя трапезы, нареченыя Роду и рожаницам, (в) велику прелесть. верным крестьяном и на хулу святому крещенью и на гнев Богу». В другом списке вслед за этими словами прибавлено: «По святемь крещении черевоу работни попове оуставиша тре(о)парь прикладати рождества Богородици к рожаничьне трапезе, отклады деюче»[285]. «Самый беглый взгляд (по справедливому замечанию профессора Срезневского) на язык и правописание представленных выписок достаточен для убеждения, что большая часть памятников, из которых они сделаны, в первоначальных своих списках принадлежала не нам, а нашим юго-западным соплеменникам: болгарам, сербам. Тем не менее, однако, они перешли к нам не бессознательно, не как сказания о суеверии, чуждом нашим предкам, а как поучения, близкие сердцу наших народных учителей, заботившихся об искоренении языческих суеверий не только собственным словом, но и помощию авторитета других христолюбцев… Словом, верование в рожениц представляется в старинных памятниках не каким-нибудь местным отродием древнего язычества, а одним из остатков древности общеславянской». Итак, наравне с другими языческими богами Роду и рожаницам воссылались молитвы, приносились жертвы и учреждались законные (обрядовые) трапезы, т. е. родильные пиршества, на которых присутствующие вкушали и пили от жертвенных приношений, возглашали песни в честь Рода и рожаниц и молили их быть благосклонными к новорожденному младенцу, взять его под свой покров и наделить счастием. Так как после принятия христианства древняя богиня, царица младенческих душ (= Гольда), сменилась в глазах суеверного народа Пречистою Девою, то рожаничные трапезы стали сопровождаться славословием Богородицы. Трапезы эти обозначаются эпитетами «вторые» и «кутейные». «Вторая трапеза» есть буквальный перевод выражения: secunda mensa[286]; кутья – каша из разваренной пшеницы или ячменного зерна, с медовой сытою, доныне составляющая необходимую яству на родинах (крестинах), похоронах и поминках. В сборнике прошлого столетия в числе суеверий упомянуто: «С ребят первые волосы стригут и бабы каши варят на собрание рожаницам». Надо думать, что в отдаленной древности обряд постригов имел религиозное значение, что ребенка постригали его рожанице = отдавали под покров его гения хранителя или счастливой, доброй Доли. У греков и кельтов был обычай посвящать волоса богам. Другие жертвенные яства в честь Рода и рожаниц: хлеб и сыр долгое время оставались принадлежностию свадебного стола, а напиток мед постоянно сопровождал все религиозные приношения и пиршества. Когда в семействе народится дитя, чехи ставят на стол хлеб-соль для судичек, незримо присутствующих в доме. В хорватском приморье девицы оставляют в пещерах и на камнях плоды, цветы и шелковые ленты вилам, приговаривая: «Uzmi, vilo, što je tebi milo!» Паркам, норнам и феям приготовлялись подобные же трапезы. У скандинавов первою яствою, которую вкушает мать после разрешения от бремени, бывает каша, называемая nôrnagreytur (nôrnengrütze); по всему вероятию, первоначально это было жертвенное приношение норнам за их милостивую помощь в родах. В Германии, когда родится младенец, накрывают особенный стол и ставят на нем кушанья для дев судьбы, что согласуется со свидетельством народной сказки о красавице Dornröschen: ее рождение праздновали пиршеством, на котором присутствовали вещие жены и были угощаемы с золотых тарелок. У бретонцев было в обыкновении приготовлять для фей обед – возле той комнаты, где лежала родильница, и до сих пор ходят рассказы о таинственных трапезах, на которые собираются феи в светлые лунные ночи. Литвины приносили жертвы на камнях, посвященных девам судьбы. У румынов в честь родимой звезды бывает 1 мая празднество; они вешают на окнах и дверях своих домов венки из дубовых листьев и полевых цветов, а вечером, когда показываются на небе звезды, приносят в рощу стол, покрытый белою скатертью, ставят на нем хлеб, мед, вино и между двумя восковыми свечами икону семейного патрона и затем начинают пиршество.