Выпив два свои стакана чичи, он пересекал иногда полотно железной дороги неподалеку от вокзала. Между высокой насыпью и морем, всего в ста метрах от бетонных зданий и дешевых универмагов, на песчаной отмели стояли четыре хижины, точь-в-точь такие, как в центре Африки.

Это была не Панама и не Центральная Америка, это была какая-то безвестная страна. Хижины стояли на морском берегу, среди серого песка и зеленой травы.

Мебель заменяли старые ящики, по земле ползали голые детишки.

Здесь уже много лет жили четыре семейства рыбаков-негров. Они образовали селение, где не действовали законы белых.

У них были пироги, старые лодки, глубинные сети и удочки. У них была даже своя собака, отвратительный пес без шерсти, розово-черный, как поросенок.

Негры спали, сидели на берегу, глядя в море. Иногда спускали на воду пирогу и уплывали вдаль по сверкающим водам бухты.

Во время своих прогулок Дюпюш подмечал все мелочи их жизни, заглядывал внутрь хижин, сущую страну чудес.

Но это не касалось никого, даже Вероники. Она тоже поняла бы его. И он уходил размеренным шагом, чуть вприпрыжку, как г-н Филипп. Левантийцы, затаскивающие к себе клиентов, вызывали теперь в Дюпюше отвращение. К Жефу он больше не заходил, но тот, казалось, забыл о пощечину, которую отпустил ему.

Не заходил Дюпюш и в бары, где у стоек пили матросы с женщинами, похожими на Лили и подбивавшими кавалеров заказывать еще.

Теперь он предпочитал сидеть дома. Устраивался на веранде, опирался локтями о балюстраду и часами смотрел на улицу. А Вероника валялась на кровати в смятом платье, в спустившихся чулках. Она снова и снова крутила одну и ту же граммофонную пластинку.

Время от времени она спрашивала:

— Тебе хорошо, Пюш?

— Конечно, хорошо! — раздраженно отвечал он.

Но раздражался он не потому, что не был счастлив, а потому, что не знал, так ли это, и еще потому, что считал: такие вопросы задавать не следует. В голове у него теперь всегда что-то гудело, словно отзвук грохочущего кабестана, но постепенно он привык и к этому.

— Сходим в кино, Пюш?

Он шел в кино, чтобы доставить Веронике удовольствие, хотя ненавидел эти фильмы с гостиными, автомобилями, яхтами, с сотнями полуобнаженных герлс, которые танцуют в ночном кабаке, просторном, как собор.

По утрам Дюпюш просыпался с трудом и только через час приходил в себя. В порт он являлся полусонным и отправлялся разыскивать пароход, который ему предстояло разгружать.

Начиналась работа, каждый день одна и та же, изматывающая и отупляющая: первыми выгружались мешки с почтой, затем багаж, потом товарные грузы… Все те же толпы пассажиров, щелкавшие фотоаппаратами. Все те же подозрительные переговоры между Кейзером и метрдотелем, говяжьи туши, овощи и фрукты.

Один из сутенеров возвращался во Францию вместе с маленькой худенькой женой, похожей на дешевую портниху. Они пригласили друзей выпить аперитив на борту парохода. Вероятно, они везли какую-то контрабанду. Дюпюш видел, как Жеф, тоже пришедший на проводы, вытащил из кармана сверток и передал его сутенеру, а тот отнес его на бак, в каюту старшего механика.

Так окончился год. Перед Новым годом Дюпюш написал жене.

Вероника уехала на праздники в Панаму, к родителям. Она отпросилась, словно служанка, и отбыла, навьюченная множеством пакетов со сластями.

Что ж! Дюпюш знал, что у Жефа о нем говорят совершенно так же, как в гостинице Че-Че:

— Конченый человек.

Неудачник! Он боялся этого слова еще в студенческие годы, когда готовился к экзаменам. Как мать его вечно боялась остаться без денег. Это был врожденный, наследственный страх.

— Не дай Бог, что-нибудь случится с отцом…

Пятнадцать лет изо дня в день она экономила на всем, берегла каждый грош, чтобы заплатить за дом и стать домовладелицей, а когда стала ею, у нее появилась новая мечта: надстроить третий этаж и пустить еще одного жильца.

— Дюпюш? Конченый человек. Неудачник.

Иногда Дюпюш вспоминал Лами. Может быть, он излечился от своего безумия? Во Франции это проходит.

Правда, случаются рецидивы, но после них человек опять становится нормальным.

Вероятно, Лами тоже рассказывает приятелям:

— Тот, что приехал мне на смену, не протянул и двух лет…

31 декабря Дюпюш был один. В этот день не работали, поэтому он выпил четыре стакана чичи. Соседи видели, что он возвратился в мрачном настроении.

Почему-то он все время думал о красивом национальном костюме-больере, которую то ли взяла напрокат, то ли купила Жермена к первому своему балу в Панаме.

На тюле были вышиты большие розовые цветы…

На следующий день приехала Вероника. Она привезла ему сладкий пирог и сказала:

— Я видела твою жену.

Не удержалась и добавила:

— Она стала еще красивее. Она сидела в машине посланника с Кристианом и какой-то дамой. О ни куда-то ехали, наверное веселиться.

Быть может, на бал к президенту Республики Панама? Почему бы и нет? Но разве могла Жермена веселиться? Она ведь должна спрашивать себя, где он? Что он делает, на что надеется, как рассчитывает устроить их будущее?

Но даже этого он не знал наверное. Бывали дни, когда он жалел Жермену. А иногда мысль о том, что она выходит из себя, доставляла ему удовольствие.

Кто из них начал? Ни тот, ни другой. Впрочем, значения это не имело.

В бригаде Дюпюша произошел новый несчастный случай. Поднимая ящик с автомобилем, одному грузчику-метису придавили руку к обшивке трюма. Никогда еще Дюпюш не слышал, чтобы человек так кричал.

Метиса успокаивали: нельзя пугать пассажиров.

Через час все узнали, что руку пришлось ампутировать.

Что еще случилось? Ах да, Лили тоже угодила в больницу. У нее начались колики.

А негры из хижин, что стоят у самого моря, изловили метровую акулу и продали ее для съемок. В городе крутили фильм, и на улицах и в порту можно было встретить людей в костюмах корсаров.

Однажды вечером, проходя мимо кафе Жефа, Дюпюш увидел его за оживленным разговором с братьями Монти. К нему они в этот раз не зашли.

— Ты их не видела? — спросил Дюпюш у Вероники.

— Они два раза прошли мимо нашего дома. Я думала, они зайдут.

Вероника вела странную жизнь. Утром вставала раньше Дюпюша, готовила ему кофе и тут же, хотя Дюпюш еще не ушел, опять бросалась на влажные простыни и засыпала. Она лежала совсем голая, темнокожая, только соски и подошвы ног были у нее розовые.

Он знал, что поднимется она поздно. В рваном, стареньком платьице, в шлепанцах на босу ногу, побредет по кварталу, лениво таща сумку с провизией и кувшин с молоком.

Лишь к двум или трем дня она умоется и оденется.

И тогда придет в порт на прогулку. Издали помашет Дюпюшу рукой, затем усядется на чугунный кнехт и примется болтать с таможенником или полицейским.

Если Вероника не показывалась, Дюпюш был уверен, что у них собралось с полдюжины темнокожих соседок и все пьют чай. Они пили настоящий чай, как настоящие американские дамы, а когда он входил, вскакивали и разбегались.

Быть может, теперь он меньше любил Веронику? А разве он вообще мог еще кого-нибудь любить?

Как-то он написал жене:

«Не будешь ли так любезна прислать мне мои шерстяные костюмы, которые остались в багаже?»

Дюпюш решил их продать. Начав работать, он приблизительно подсчитал: если откладывать по двадцать долларов в месяц… Но сколько месяцев надо работать, чтобы заработать на билеты? Да и зачем? Что ему делать во Франции?

Отложить ему ничего не удалось. Он повсюду задолжал по мелочи. Граммофон сломался задолго до того, как был выплачен последний взнос.

Но особенно Дюпюша беспокоило то, что слышал он все хуже. Он всегда был туговат на ухо, но теперь его глухота прогрессировала, и первой это заметила Вероника, которой уже приходилось кричать, обращаясь к нему.