— Почему, Флетчер? Что такого важного в этом Квинне Декстере? Флот с ним разделается. Ты боишься того, что случится, если он попадет на иную планету?

— Не совсем так, миледи. Увы мне, но в вашей прекрасной Конфедерации уже немало одержимых. Нет, я заглянул в сердце этого человека, и он пугает меня до глубины души, леди Луиза, страшит больше, чем даже адовы муки бездны! Это его чуждое касание ощущал я прежде. Он не такой, как остальные одержимые. Он чудовище, носитель зла. Долгие часы боролся я с собою, но решение принято. Я должен стать его погибелью.

— Декстера? — тихонько переспросила Луиза.

— Да, миледи. Мнится мне, из-за него дозволил мне возвратиться Господь. Столь ясно явлено мне сие, что не могу я с чистым сердцем отвергнуть путь этот. Я должен предупредить мир, прежде чем Квинн Декстер пойдет дальше на горе иным мирам.

— Но мы не можем преследовать его.

— О да, сударыня, и сие препятствие леденит мне сердце, пусть и одолженное, и возжигает огонь в душе моей. Подойти так близко — и все же потерять след.

— Мы его еще не потеряли, — проговорила Луиза. Мысли ее крутились так быстро, что голова заболела.

— Как так, сударыня?

— Он сказал, что отправляется на Землю. На Землю, чтобы покарать какую-то… Баннет. Он желает зла некоей Баннет.

— Тогда мы должны предупредить ее. Ради воплощения своих дьявольских целей он не остановится ни перед каким богохульством. Слова его о нашей малышке я не могу стереть из памяти своей. Вообразить даже подобную мерзость… Только в его гнусном рассудке могла зародиться подобная мысль.

— А мы все равно отправляемся на Марс. Полагаю, добраться оттуда до Земли будет проще, чем до Транквиллити. Но я понятия не имею, как найти эту Баннет на планете.

— Каждый путь состоит из шагов, сударыня. Не станем забегать вперед.

Она несколько секунд вглядывалась в его залитое бледным светом голоэкрана воодушевленное лицо.

— Почему вы взбунтовались, Флетчер? На «Баунти» действительно было так ужасно?

Он удивленно глянул на девушку, потом медленно улыбнулся.

— Не в тяготах дело, хотя вы, миледи, без сомнения, не перенесли бы их. То был один человек, наш капитан. Он был силой, толкавшей мою жизнь на рифы судьбы. В начале пути я называл Вильяма Блая своим другом, как ни странно вспомнить это сейчас. Но как же изменило его море! Отсутствие продвижения по службе посеяло в его душе горечь, а его понятия о том, как следует управлять матросами, затуманили разум. Никогда прежде не встречал я такого варварства среди людей, именовавших себя цивилизованными, равно как не испытывал подобных унижений от их рук. Избавлю вас от перечисления деталей, леди Луиза, — достаточно и того, что каждого человека можно сломать. В том долгом страшном плавании сломлен был и я. И все же стыда я не испытываю, ибо многие добрые и честные люди избавлены были мною от его тирании.

— Значит, ты был прав?

— Я в это верю. И соберись ныне трибунал, дабы осудить меня, я правдиво описал бы перед ним дела свои.

— А теперь ты снова хочешь поступить так же? Освобождать людей?

— Да, миледи. Хотя скорей совершил бы я тысячу плаваний под водительством Блая, чем одно — с Квинном Декстером. Мнилось мне, что Вильям Блай изощрен в жестокостях своих. Теперь вижу я, насколько ошибался. К ужасу своему, взглянул я на лик истинного зла. И не забуду его до конца дней своих.

Несколько дней репортеры провели в тюрьме — слово, которого их пленители из Организации старательно избегали, неизменно заменяя «домашним арестом» или «предварительным заключением». В то время как одержимые распространялись по Сан-Анджелесу, журналистов щадили и вместе с семьями загоняли в небоскреб «Уорсстон». Патриция Маньяно, командовавшая охранниками, разрешила детям играть в роскошных вестибюлях, а родителям — свободно общаться, обсуждая свое положение и пережевывая старые слухи, как умеют только профессиональные репортеры.

За последние пару дней репортеров пять раз вывозили маленькими группами на экскурсию по городу, демонстрируя фирменный знак владений одержимых — упорную фальсификацию архитектуры. Знакомые улицы в одночасье рушились в прошлое, словно некий темный архитектурный плющ медленно заплетал здания снизу вверх, обращая хромоглас в камень, глянцевые плоскости — в арки, колонны и статуи. Образовалось множество заповедников разных эпох и стилей — от нью-йоркских авеню 1950-х годов до извечных беленьких средиземноморских вилл, от русских дач до традиционных японских домиков, представлявших собой улучшенные версии реальности, чьи-то воплощенные мечты.

Репортеры фиксировали все так старательно, как только позволяли им беспрестанно сбоящие клетки памяти их нейросетеи. Но этим утром все было по-другому. Пленников выгнали из номеров, запихнули в автобусы и отвезли за пять километров в мэрию. Там гангстеры Организации выгнали всех из машин и выстроили на тротуаре между магистралью и замысловатыми арками фасада небоскреба. По приказу Патриции бандиты отступили на пару шагов, оставив журналистов в относительном покое.

Гас Ремар обнаружил, что его нейросеть снова работает, и немедленно принялся делать полносенсорную запись происходящего, датавизировав клип-рекордеру приказ сохранить еще и резервную копию. Давненько ему не приходилось снимать репортажи — он уже много лет как поднялся до старшего редактора в студии местного бюро «Тайм Юнивсрс» — но старые навыки не забывались. Он повел глазами из стороны в сторону.

Магистраль была пуста, но тротуар заполняли зеваки, выстроившись у ограждения рядов в пять-шесть. Переключившись на дальновидение, он мог различить, что толпа растянулась на добрых три квартала. В большинстве это были одержимые — их отличала старинная, нелепая и маловыразительная одежда. С неодержанными они смешивались вполне свободно.

Внимание Гаса привлекло некое бурление на краю толпы, метрах в двухстах, и репортер привел в боевую готовность усиленные сетчатки.

Там сцепились двое красных от гнева одержимых. Один — смуглый, симпатичный юноша лет двадцати с безупречно уложенными черными кудрями, в кожаной курточке и брючках, с акустической гитарой за спиной. Второй был старше — под сорок — и заметно шире в поясе. Более нелепого наряда Гас не видывал в жизни — белый, усыпанный блестками костюм фантастического покроя, расклешенные брючины шириной сантиметров тридцать и отвороты, похожие на крылья небольшого самолета. Треть пухлой физиономии старшего занимали огромные желтые очки. Если бы не обстоятельства, Гас решил бы, что это спорят отец с сыном. Репортер перевел программу-дискриминатор в активный режим.

— Проклятая кукла! — кричал младший с тягучим южным акцентом. — Такимя никогда не был! — Он оскорбительно толкнул своего двойника в грудь, сминая безупречно белоснежный пиджак. — Ты — это маска, которую на меня напялили. Ты просто гнусная зараза, сварганенная граммофонщиками, чтобы загребать деньги. Я бы никогда не вернулся в таком виде!

Толстяк оттолкнул его.

— Ты кого куклой назвал, сопляк?! Я — король! Второго такого нет!

И оба уже всерьез вцепились друг другу в глотки. Наземь полетели, кувыркаясь, солнечные очки. Разнимать дерущихся бросились боевики Организации, но младший Элвис уже сдернул с плеча гитару, готовый огреть ею старшего по голове.

Чем закончилась ссора, Гас так и не узнал. Толпа разразилась приветственными криками. Из-за поворота магистрали вывернула кавалькада. Первыми появились полицейские на мотоциклах («харлеях», как подсказала Гасу энциклопедия в его клетках памяти) с ало-синими мигалками. А за ними следовал огромный лимузин, двигавшийся едва ли быстрее пешехода, — уродливо-тяжелый «кадиллак-седан» 1920-х годов. Широкие шины прогибались под весом бронированного корпуса. Сквозь аквариумно зеленое стекло пяти сантиметров толщиной с трудом можно было разглядеть единственного пассажира, торжествующе помахивавшего толпе с заднего сиденья.

Город был в восторге. Аль ухмыльнулся, не выпуская изо рта сигары, и поднял вверх большие пальцы рук: молодцы, дескать! Бо-оже, все как в старые добрые деньки, когда он раскатывал по городу в этом самом пуленепробиваемом «кадиллаке» и прохожие, раззявив хавала, пялились вслед. В Чикаго все видели: вот едет хозяин города! Теперь и в Сан-Анджелесе будут знать, никуда не денутся.