Если фанатиками, то, казалось бы, цепи им ни к чему. Фанатизм надёжнее всяких цепей.
Но разговор идёт не об этом. Кем бы они ни были, рано или поздно в бою может наступить момент, когда человек перестаёт владеть собой. Приковывали, потому что знали, что нервы могут не выдержать. Знали и те, кто приковывал, и те, кого приковывали.
Во время самого яростного сражения внутри солдата теплится сознание свободы выбора; он успокаивает себя тем, что всегда остаётся возможность в случае крайней необходимости сменить позицию, отойти, отступить, броситься навстречу врагу, сбежать в конце концов!
Но оказаться в положении цепного пса означало лишиться последней искорки надежды на спасение.
Так поступали японские камикадзе из ударных отрядов «тейсинтай», добровольно приковывавшие себя к пулемётам в дотах и дзотах. Тем самым они обрекали себя не только на смерть, но и на возможное сумасшествие.
Мы не знаем, было ли страшно Одиссею, приказавшему привязать себя к мачте, чтобы услышать пение сирен. Но можно с уверенностью сказать, что солдаты, глядя в волнении, как перед боем на запястьях их рук защёлкиваются браслеты кандалов, знали, что им будет страшно.
ОЧЕНЬ СТРАШНО!
Но на войне страшно не только быть убитым — страшно убивать.
Упомянутый немецкий пулемётчик, разумеется, не мог оставаться равнодушным, глядя на лезущих под его огонь врагов, но зрелище «такой горы трупов» окончательно разрушило его разум: «Я уже столько убил, а им всё нет конца и края!»
Генерал Дж. Маршалл после Второй мировой войны провёл исследования среди пехотинцев армии США, вернувшихся с фронта, и установил, что действительно стреляли в противника лишь 30 %.
«Тоже мне, вояки!» — скажет читатель. И будет не прав. Потому что убить человека очень сложно. Даже на войне.
Просто нестрелявшие (или стрелявшие неприцельно) 70 % ещё не озверели от вида своих разрушенных городов, повешенных женщин и детей, «рвов смерти». Не очерствели. Не свихнулись.
Да и в обороне американцы оказывались нечасто, когда приходилось драться непосредственно за свою жизнь.
Вообще, во время Второй мировой войны в американских войсках боевые психические травмы достигали «всего» 17 % боевых санитарных потерь. (Для сравнения, в 1973 году в армии Израиля этот показатель достигал уже 25 %.)
Установлено также, что явно выраженная активность в бою присуща обычно не более 20 % солдат. Остальные инициативы не проявляют: растеряны, подавлены происходящим, все силы отдают на преодоление страха.
Ещё болезненнее отражается на психике уничтожение людей вне боёв — грязная необходимость войны. Террором населения, казнями, расстрелами, служащим достижению победы, должен кто-то заниматься. Солдаты.
Так было всегда.
В годы Великой французской революции, в период массовых казней, солдаты расстрельных команд не справлялись с нервным напряжением и отказывались стрелять. Под Нантом, например, они не выдержали и сами стали кричать своим командирам: «Остановитесь!», рискуя быть причисленными к контрреволюционерам.
«6 марта 1799 года произошёл штурм Яффы. Французские солдаты, ворвавшись в город, истребляли всех, попавшихся под руку. Однако 4000 турок укрепились в центре города и объявили, что сдадутся только при гарантии сохранения жизни. После данного французами обещания они сложили оружие. Однако сразу возник вопрос, что делать с пленными. Припасов, чтобы их кормить, не было. Не было судов для отправки пленных морем, не было свободных войск, чтобы отконвоировать 4000 человек в Египет через пустыни, которые являлись для них родной стихией. Наполеон колебался и терялся в раздумье три дня. И на четвёртый день отдал приказ всех расстрелять. 4000 пленников были выведены на берег моря и все до одного расстреляны. „Никому не пожелаю пережить то, что пережили мы, видевшие этот расстрел“, — говорил потом один французский офицер, свидетель всего происходившего». Видимо, вопли отчаяния, мольбы, проклятия, молитвы людей, которые пережили штурм и уже считали себя спасёнными, произвели на видавшего виды офицера шокирующее впечатление. Потому что существенно отличались от «истребления всех, попавшихся под руку» во время боя.
Бывший посол Ульрих фон Хассель, оказавшийся в начале войны на Восточном фронте, 18.08.1941 года сделал в своём дневнике запись об офицере, получившем приказ расстрелять 350 гражданских лиц: «…Сначала (он) отказался это делать, но ему было сказано, что это невыполнение приказа, после чего он попросил десять минут на размышление и, наконец, сделал это». Однако «он был настолько потрясён этим, что, получив позднее лёгкое ранение, твёрдо решил не возвращаться на фронт».
И не возвращались, стрелялись, отказывались воевать, сдавались в плен, дезертировали.
Я навсегда запомнил одну газетную статью, прочитанную в юности, в которой рассказывалось об американском инструкторе в Сальвадоре, обучающем новобранцев карательного «эскадрона смерти» методам допроса в полевых условиях. Во время «занятия» инструктор выколол глаза пленному партизану, потом отрубил ему руки, снял кожу со спины и, облив бензином, поджёг.
На другой день из «эскадрона смерти» дезертировала почти половина личного состава…
После покушения на Гитлера 20 июля 1944 года по всему рейху прокатилась волна казней. Предполагалось, что они вызовут чувство удовлетворения у законопослушного населения и солдат вермахта. Но эффект получился обратным.
«Главные творцы заговора должны были, в согласии с приказом Гитлера, погибнуть „как скоты“. Этот варварский приказ, как и многие другие, был исполнен в точности. Приговорённых повесили на рояльных струнах, прикреплённых к железным крюкам, используемым на бойнях. В самый последний момент, в момент агонии, с них сорвали штаны. Всё разбирательство и ход кошмарной казни сняли на киноплёнку по приказу Геббельса, который намеревался прокрутить фильм во всех воинских частях „для укрепления дисциплины“ и иллюстрации „примерного наказания предателей народа“. После нескольких демонстраций фильм был снят, поскольку отмечались случаи массового ухода солдат из зала. Сам Геббельс едва не упал в обморок, глядя на агонию приговорённых…»
Можно лишь добавить, что, согласно протоколам, «казнь длилась не более двадцати секунд, хотя инструкция требовала, чтобы смерть наступала не так быстро. После каждой экзекуции палач и его помощники подкреплялись из бутылки со шнапсом, стоявшей на столе в центре помещения».
Мучительное, липкое чувство страха испытывали военные прокуроры, приговаривая к расстрелу солдат, не справившихся со своим страхом. Потому что страшно убивать человека за то, что тот испугался смерти. Военюрист А. Долотцев вспоминал о зачитывании приговора: «Читаю, а у самого коленки дрожат…»
В наше время боевики в широком ассортименте используют специальные препараты, подавляющие страх и повышающие агрессию. «Но один сюжет из трофейной видеосъёмки потряс даже офицеров. В кадре — сидящий на земле полуобнажённый боевик. Иногда он подёргивал руками, шепча какие-то слова. В его голове торчали два шприца, третий — в спине. Специалисты ФСБ предполагают, что таким способом происходит закачка психотропных средств в организм шахида — воина-смертника. Для смелости».
Ещё одним сильнейшим стрессом для солдата является плен. С одной стороны, он избавляет от ужасов боя, но с другой — вызывает чувство вины, создаёт своего рода комплекс неполноценности. А условия содержания военнопленных зачастую ведут к деградации личности.
«Во-первых, военный плен создаёт определённый психологический комплекс, а человек, оказавшийся в нём, находится в условиях длительной социальной изоляции, характеризующейся рядом стрессогенных условий, которым немцы ещё в Первую мировую войну дали общее название „психоза колючей проволоки“. Во-вторых, каждый военнопленный осознаёт, что его судьба полностью находится в руках противника, а также зависит от собственного поведения. Исходя из этого, подавляющее большинство военнопленных, независимо от их национальностей и государственной принадлежности, занимают нейтральную позицию по отношению к окружающей среде, стремятся достичь единственной цели — выжить и возвратиться домой».
