М. Герр знавал одного парня из подразделения разведки Четвёртой дивизии, тот глотал таблетки пригоршнями: горсть успокаивающих из левого кармана маскировочного комбинезона, и сразу вслед за ними горсть возбуждающих из правого. Правые — чтобы сразу бросило в кайф, левые — чтобы поглубже в него погрузиться. Он объяснил, что снадобье приводит его в „должную форму“.

Парень тот служил во Вьетнаме третий срок. В шестьдесят пятом он единственный уцелел, когда в горной долине перебили взвод „кавалерийской“ (отборной механизированной дивизии), в котором он служил. В шестьдесят шестом он вернулся во Вьетнам в составе частей специального назначения. Как-то его подразделение угодило в засаду. Он спрятался под трупами однополчан, пока вооружённые ножами партизаны проверяли, кто из раненых ещё жив. Сняв с убитых амуницию — в том числе и зелёные береты, — они ушли. После этого он и не мог представить себе иного занятия на войне, кроме поисковой разведки.

„А вернуться обратно в мир просто не могу“, — сказал он. И вспомнил, как ездил домой в последний раз: сидел днями напролёт, заперевшись в своей комнате, и иногда выставлял в окно охотничье ружьё, ловя на мушку прохожих и проезжавшие мимо автомобили. Из всех чувств и мыслей оставалось лишь ощущение пальца на спусковом крючке.

„Родных моих это сильно нервировало“, — сказал он. Но и они нервировали его. Полная взаимность. (Вьетнамский синдром в таком виде не изжит до сих пор.)

Солдат, казалось, вечно был настороже, всё что-то искал. Спал, наверное, и то с открытыми глазами. Все боялись его. Он носил золотую серьгу и повязку, выдранную из маскировочной парашютной ткани. Никто не решался приказать ему подстричься. Волосы у него отросли ниже плеч, закрывая толстый багровый шрам. Даже в расположении дивизии он ни шагу не делал, не взяв с собой нож и „кольт“.

Но что за историю рассказал он! Более глубоких рассказов о войне журналист никогда не слышал. Вот, например:

„Патруль ушёл в горы. Вернулся лишь один человек. И тот скончался, так и не успев рассказать, что с ним произошло“…

Герр ждал продолжения, но его не было. Тогда он спросил, что же было дальше? Солдат посмотрел с сочувствием. И на лице его было написано: „Кретины, твою мать!.. Какое тебе ещё нужно продолжение?“

Он был убийцей, одним из лучших убийц…»

Это Вьетнам.

А это Афганистан в рассказе демобилизованного Анатолия Гусева:

«…На броне БТРа сидел обкурившийся анаши десантник и дико хохотал. Он продолжал смеяться, стреляя из автомата, и после того, как начался обстрел колонны. Он, кажется, не прекратил смех и после того, как ему взрывом оторвало голову…»

Как говорится, без комментариев.

Война уродует солдата дважды. Она заставляет его убивать и одновременно сходить с ума от ожидания смерти. В течение долгого времени быть убийцей и жертвой в одном лице.

Каждое из этих состояний, даже взятое отдельно, влияет на человеческий разум.

Считается, что на войне они компенсируют друг друга, и это позволяет людям выжить.

Но подобная «компенсация» ложится на психику двойной ношей, которая способна человека просто-напросто раздавить.

Чтобы не забывать суровые уроки войны, люди сооружают памятники. Много памятников.

Стоят скульптурные группы, триумфальные арки, монументы, колонны, стелы. Высятся мемориалы. Горят Вечные Огни. Есть памятники солдатам и полководцам, победоносной военной технике и её конструкторам, партизанам и медработникам. Блокадникам. Детям. Скорбящим матерям. Труженикам тыла.

Есть памятники сожжённым деревням. Павшим мирным жителям и узникам концлагерей.

Даже животным, принимавшим участие в боевых действиях, есть памятники.

Нет только памятника ещё одним жертвам войны — изнасилованным женщинам.

В печати периодически поднимается вопрос о его необходимости. Особенно на этом настаивают западные феминистки. Например, американская писательница Сюзан Броунмиллер заявила: «После всех войн павшим солдатам устанавливают памятники. А об обесчещенных женщинах, многие из которых уже не смогут вести нормальную жизнь, забывают».

Дескать, как же быть с принципом «никто не забыт и ничто не забыто»? Если уж говорить о войне всю правду, то такой памятник просто необходим.

Однако вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд.

Общество не созрело (да и сомнительно, что когда-нибудь созреет) для подобного памятника. Сначала надо отмежеваться от тысяч анекдотов на тему изнасилования, отрешиться от привкуса той пошленькой «клубнички», которая его окружает в общественном сознании, изменить пренебрежительное отношение к жертвам насилия.

А это людям вряд ли под силу в обозримом будущем. Ведь «все мы дети Адама и Евы».

(Подобное отношение сохраняется на протяжении тысячелетий. Например, в Книге законов вавилонского царя Хаммурапи (1792–1750 гг. до н. э.) смертная казнь через утопление была предусмотрена не только для насильника, но и для изнасилованной.)

Изнасилование между тем считается одним из самых тяжёлых преступлений.

Но лишнее упоминание о нём может вызвать фривольные ассоциации и кощунственное хихиканье в кулачок у людей, словами историка А. Буровского, с «культом империй, войны, физической силы и прочими пережитками младшего подросткового возраста».

Про подростковый возраст А. Буровский сказал очень точно.

Однажды, давным-давно, когда я ещё учился в школе, по телевидению демонстрировался фильм «Никто не хотел умирать» режиссёра В. Жалакявичюса. О боях с националистами в послевоенной Прибалтике. Помню, как в одном из фрагментов боевик, оставшись наедине с охваченной ужасом жительницей хутора, закинул за спину винтовку и начал на неё надвигаться: «Пойдём, поиграем?»

На другой день старшеклассники ходили по школе и, подмигивая друг другу, только и делали, что цитировали эту фразу киношного бандита, стараясь при этом передать его гадкую ухмылку.

А вскоре на большом экране появился фильм того же режиссёра «Кентавры», рассказывающий о военном перевороте в одном из латиноамериканских государств. В фильме была довольно откровенная по тем временам сцена, где солдаты хунты, врываясь в дома, насиловали сопротивляющихся женщин: хватали их за ноги и за руки, срывали платья, валили на столы…

У посмотревших фильм мальчишек ещё долго блестели глаза. Мы, мучимые подростковой гиперсексуальностью, подолгу шушукались в мужской раздевалке перед уроком физкультуры, а наиболее «компетентные» ровесники спешили нам сообщить, что для съёмок этой сцены специально «приглашали проституток» (!).

Увы, в положении прыщавых юнцов пубертатного периода находится всё человечество, а особенно мужская его часть, культивирующая в себе инстинкты охотника и воина. Завоевателя.

Организации каскадёров создают клубы для обеспеченных клиентов, желающих день-другой-третий поиграть в войну. И чтобы всё в этой игре было по-настоящему. Чтобы можно было идти в исторической экипировке выбранной заказчиком эпохи во главе своего войска, «сражаясь, сжигая деревни, грабя и насилуя». Организаторы игр честно признаются, что если клиент платит за всё (а это тысячи долларов), то пара проституток на смете отразятся не сильно.

И если насилие при этом и происходит, то чисто фигуральное, «игрушечное», без тех жестокостей, которые несёт с собой настоящая война.

Важен сам факт того, что заказчики требуют включить в программу изнасилование как обязательный атрибут боевых действий.

Представить себе весь ужас изнасилования довольно сложно, тем более мужчине, который в силу своей природы обречён смотреть на него глазами насильника.

И. Ефремов в своей знаменитой книге «Таис Афинская», перенасыщенной историзмами и подробностями из жизни античного мира, описывает сцену изнасилования после взятия Фив как-то стыдливо и совсем не страшно.