– Своим командирам вы говорили об этом? – заинтересовался Порошин.

– Говорили ротному. Только он без внимания. План занятий спущен сверху, и все.

– Ладно, прожектер, иди в ванну, грязь смывай, – подтолкнул Игоря Ермаков. А когда Игорь ушел, сказал Порошину: – Не хотел бы я такими грамотеями командовать. Птенцы желторотые. Еще каркать басом не научились, а со своим словом лезут.

– Они в общем-то правильно каркают, дорогой Степаныч. Времени у нас мало. Некогда шагистикой заниматься и строевые песни разучивать. Целесообразность требуется. Что необязательно для боя, для победы – все по боку. Новые люди нужны. Молодые, энергичные. Нынешняя война похожа на прошлую, как восьмиэтажный дом с лифтом похож на деревенскую избу. Сейчас – скорость, машины, маневр. А многие наши командиры еще по старинке мыслят, окопной войной. На старой славе живут. Понимаешь, Степаныч, я считаю это безответственностью. Занял человек пост и смотрит на него, как на почетное место. А не задумывается о том, способен ли он свои большие обязанности выполнять. Не понимает, что ему десятки, а может, и сотни тысяч жизней доверены.

– Ты что хочешь, чтобы люди от постов сами отказывались? – насмешливо сказал Ермаков. – Такого не бывает.

– Должно быть. Не справляешься – уйди, дай дорогу другим. Конечно, трудно это. До одних не доходит, что они не в своих креслах сидят. Другие понимают, но держатся. Хотят в лучах славы погреться. Такие мудрецы попадаются, что ради этого на все готовы. И саморекламу устроить и некоторых людей с дороги убрать. И удивительно, Степаныч, вот что: должны же понимать такие начальники, что слава, шумиха – это все временно, если идет не от великих дел и заслуг! История – штука безжалостная. Она всех на свои места поставит, от нее ничего не укроется.

– После меня, хоть потоп, так, наверное, – усмехнулся Ермаков.

– А это уж подлость чистейшей воды. Нет, Степаныч, тут совесть должна на первом месте стоять… Спичку дай, – попросил он.

Ермаков кинул ему коробов. Порошин поймал на лету. Долго прикуривал: от волнения вздрагивали руки. Вчера он вернулся с Западного фронта. Утром в Генеральном штабе докладывал о своей поездке. В штабе сочли, что полковник настроен пессимистически. Порошин выслушал краткую, но внушительную нотацию. Сейчас веселое настроение Ермакова раздражало его.

Степан Степанович добился, наконец, назначения во вновь формируемую дивизию и был рад этому. Последнее время ему, с его неторопливостью, невыносимо было работать в управлении. Обстановка была нервозной, приходилось сидеть безвылазно целыми сутками, решать сразу десятки вопросов.

На подготовку к отъезду Ермаков получил двое суток. Выспался, отдохнул и был просто счастлив, что распрощался с канцелярской суетой и бумажными сражениями.

– И еще, Степаныч, – говорил между тем Порошин, – существует у нас вера в какое-то чудо. Да, да, ты не улыбайся. Некоторые командиры надеются, что на самом верхнем верху махнет дирижер палочкой, и все пойдет иначе. Надеются и ждут. Ты знаешь, какие даже разговоры ведутся? Наши неудачи – это, мол, все нарочно. Этого, дескать, всерьёз и быть-то не может. Это такая великая стратегия: заманиваем врага в глубь своей территории, чтобы потом сразу хлоп! – и крышка ему… Понимаешь, вот эта вера и наша чрезмерная заорганизованность сверху донизу – они сковывают действия, не дают людям понять глубину своей ответственности.

– Очень уж у тебя мрачно, Прохор. Все у тебя чернее ночи. Послушаешь, и получается – осилит нас немец…

– Не передергивай, – резко ответил Порошин. – Страна у нас большая, народ такой, что никому не поддастся. Об этом говорить нечего. Я понять хочу, почему немец нам сейчас морду бьет. Ошибки наши хочу уяснить, чтобы их не повторяли.

– Ошибки исправят, – спокойно сказал Ермаков, аккуратно раскладывая на тарелке кружочки колбасы.

– Кто исправит? – Порошин сорвался на крик, но тут же взял себя в руки. – Мы с тобой исправлять должны! Пойми! Тысячи и тысячи таких, как мы. Я рад, что в армию свежая струя вливается. Гражданские люди, такие вот, как Игорь, наших старых порядков не знают, они сразу воспримут новое. То, что нужно сейчас, сегодня.

– Эх, Прохор, Прохор, – усмехнулся Ермаков. – Вот и седина у тебя уже проскакивает, а не можешь ты остепениться. Все бы тебе проблемы решать да вперед забегать. А ведь я такого и люблю тебя, баламутного. У меня у самого кровь быстрей течет, когда ты рядом.

– Это потому, что ты со мной всегда коньяк пьешь.

– И от этого тоже, – согласился Ермаков.

– Ты, Степаныч, как резиновая стенка. Разбегусь сгоряча, ткнусь головой, но и пробить не пробью и запал потеряю.

…Пока полковники разговаривали в столовой, Игорь успел помыться. Решил не надевать форму: неловко чувствовал себя в ней рядом с двумя начальниками. Достал студенческие брюки, пузырящиеся на коленях, белую, с короткими рукавами, рубашку. Одежда эта показалась ему легкой, свободной, и даже настроение стало совсем другое, этакое мальчишеское, беззаботное.

Он зашнуровывал ботинок, когда вошла в комнату Евгения Константиновна, высокая, затянутая корсетом, со всегдашними своими буклями на седой голове.

– Молодой человек, зачем вы остриглись? – строго глядя на него, – спросила она. – Это некрасиво. Видны неровности черепа. И вообще это дурной тон.

– Велели так, – ответил Игорь, старавшийся всегда быть с ней лаконичным. Иначе старушка, скучавшая без собеседников, могла привязаться надолго.

– Разве обязательно нужно портить прическу?

– Служба.

– А вы, простите, кто же теперь? В наше время из студентов выходили в вольноопределяющиеся. А вы – юнкер?

– Курсант. Занимаюсь на курсах политруков.

– Это которые в гепеу работают? – холодно прищурилась Евгения Константиновна. – Не понимаю, – повела она плечами. – Вы такой обаятельный молодой человек и будете арестовывать людей, возить их в тюрьмы… Это же мерзко!

– Совсем не то, – сказал Игорь, начиная злиться. – Я буду воспитывать красноармейцев.

– Вы? Воспитывать? Простите, но вы сами еще… Я собственными глазами видела – вы резали котлету ножом…

Нет, разговаривать с ней было невозможно. Игорь обрадовался, когда пришел за ним Степан Степанович.

В столовой у Игоря засосало под ложечкой при виде кусков сыра, нарезанной колбасы, вываленных на тарелки консервов. Глотнул набежавшую слюну, вспомнил, что не обедал сегодня. Ермаков подтолкнул его, скомандовал:

– Бери рюмку. Выпьем за удачу – и атакуй!

Игорь, налегая на закуску, слушал Прохора Севостьяновича, рассказывавшего, как он летел в Москву на У-2 и как их едва не подбил немецкий истребитель. Степан Степанович ахал, подливал коньячок себе и Порошину. А когда тот умолк, обратился к Игорю:

– Просьба к тебе. Уезжаю в Орел, начартом дивизии. Ты уж тут наведывайся. За Нелей присматривай. Евгении Константиновне помоги, если что.

– Это можно. Только не отпускают нас из лагеря.

– Устрою, – заверил Ермаков. – На курсах все мои старые приятели… Вот ключ от квартиры. Мой собственный. Распоряжайся тут.

Где-то далеко раздался низкий, протяжный гудок. Потом ближе. Завыла сирена, к ней присоединилось еще несколько. Порошин, не вставая, включил репродуктор.

– …тревога! Граждане, воздушная тревога! – наполнил комнату громкий голос. – Все должны немедленно покинуть помещения и укрыться в бомбоубежищах…

– Тревога учебная, – махнул рукой Ермаков, продолжая закусывать. – Днем немцы не доберутся сюда. Противовоздушная оборона под Москвой сильная… А окна ты закрой, – обратился он к Игорю. – Не демаскируй нас.

Вдали, над Лефортовским парком, поднимались серебристые аэростаты воздушного заграждения. На мостовую перед домом вышел дворник дядя Миша в каске, с противогазной сумкой через плечо. Игорь прикрыл ставни.

– Ну, за успехи, Прохор, – сказал Ермаков, поднимая рюмку.

– За победу, Степаныч. И за скорую встречу после войны в этом же самом доме.

Утром Игорь долго лежал в постели. Он наслаждался покоем, радовался, что впереди еще целый свободный день, что никуда не надо спешить.