— Ты слышал, mon cher, Кузя Мерзлый дуба врезал? — Вор в законе Француз покрутил в руках бокал с «Шато лафон роше», приподнял, посмотрел на свет и перевел взгляд на кореша, Павла Семеновича Лютого, носящего погоняло Зверь. — Движок, говорят, не выдержал.

Они сидели у камина в ресторане «Шкворень» и по-товарищески, без баб и разговоров на темы, тихо отдыхали от трудов. В зале было пусто, если не считать пристяжи Француза в левом углу и мордоворотов Зверя в правом. Уютно потрескивали поленья, пахло смолой и коньяком, мэтр, крученый, проверенный в деле, бдил, сдержанно улыбался и гонял халдеев в хвост и в гриву — такие гости пожаловали! Что верно, то верно, и Зверь, и Француз были людьми достойными. Оба при делах и в законе, почет и уважение — от Мурмары до Хабары, в любой хате место их за первым столом. Глаз алмаз, дух кремень, слово крепче олова.

— Загнулся, значит? — Зверь с невозмутимым видом тяпнул коньяку, отдувшись, закусил паюсной икоркой и смачно захрустел маринованным чесночком. — Бог не фраер, правду видит. Гунявый челове-чишко был Кузя, душный и мутный. Беспредельщик. Что, присыпали уже?

Сам Павел Семенович понятий придерживался всегда. Родом из Сибири, он был Широкоплеч и кряжист, а в жизни своей воровской насмотрелся всякого. Как-то во время побега довелось ему сделать «коровой» подельника и неделю питаться человеческим мясом. Сидя в одиночной камере в тюрьме, он от жестокой тоски сожительствовал с «лариской» — лишенной всех зубов, отъевшейся на гормонах крысой, — однако воровской идее не изменил. От ментов он получил три пули, от зэков — авторитет и прозвище Зверь, а на груди его было наколото сердце, пронзенное кинжалом, рукоять которого обвивала змея. Самый же гуманный в мире советский суд тоже не оставил Павла Семеновича без внимания и ко всем его «погремушкам» добавил еще одну — OOP, то есть особо опасный рецидивист.

— Да, на Южняке. — Француз сделал глоток, подержал вино во рту, проглотив, зажевал осколком шоколада. — Стелу задвинули, как у родины-мамы. Много чести для этого l'homme du torrent[26] . Редкостный был говнюк — ни шарма, ни la temperance[27] , одно merde. От таких лучше держаться на расстоянии coups de canon[28] .

Прозвище свое Француз получил за пристрастие к языку, на коем говаривали христианнейшие короли, строители Нотр Дам и основатели Парижской коммуны. В миру же он звался Андреем Евстигнеевичем Осокиным и выглядел как лучший представитель постперестроечного общества. Высокий, подтянутый, с интеллигентным лицом и умными глазами, — при взгляде на него сразу вспоминались Жорж Помпиду, генерал де Голль и академик Лихачев. Однако внешность обманчива: Француз был настоящий законный вор и имел свое собственное мнение о том, что в этой жизни хорошо, а что не очень. Никогда он не имел дел с ментами, считал западло красть у братьев, в церкви и на кладбище, а в карты играл как катала-профессионал. На мокруху он смотрел с презрением, хотя и пришлось однажды Андрею Евстигнеевичу «плясать танго японское» — отстаивать свою жизнь и честь с финкой в руке. От той разборки осталась память — выпуклый уродливый шрам на руке и второе погоняло, которое в почете повсюду, — Резаный. На всех зонах известно, что Француз Резаный держит масть и не уступает власть.

Однако полнейшим уважением господин Осокин пользовался не только там, где есть конвой. Весьма внимательно прислушивались к его слову и те из людей нормальных, кто бегал на свободе. И даже братаны-беспределыцики, которых он не подпускал к себе ближе бетонной стены, окружавшей его дом в Зеленогорске, и те не поднимали свои поганые хвосты наперекосяк его воле. Все знали хорошо, что ножом владеет законный вор отменно, а обыкновенной бритвой может запросто «помыть фары» с пяти шагов. Внешне же отличные манеры, хорошо подвешенный язык, костюмы от мосье Юдашкина. Как говорится, cache ta vie[29] .

— Андрей, я тебя умоляю, похерь ты свои френговские навороты, изъясняйся по-человечески, — Зверь дружески улыбнулся, вытащив массивный платиновый портсигар, закурил «беломорину», — и так голимо ясно, что Кузя был в натуре мент, сукадла [30] , пидер гнойный и фраер зуб за два шнифта.

— Не мент, корешок, ГБЧК. — Господин Осокин сунул в рот маслину, наслаждаясь восхитительным, чуть солоноватым соком, раскусил, ловко плюнул косточкой в полоскательницу. — А что пидер, так это в цвет. Они теперь везде, что в Думе, что в Белом доме, что в Кремле. Потому и в стране все через жопу.

Так они поговорили о политике, о бабах, вспомнили, как мочили черножопых в Новотихвинском централе, выпили за дружбанов и за тех, кто в море, за свободу, за фарт, за воровское братство. Набрались до средних кондиций. За мартелем, вкусной жратвой и неторопливой дружеской беседой время пролетело незаметно.

— Ну, бля, — когда подали кофе, Осокин глянул на часы, покачал седой, стриженной а-ля Керк Дуглас головой, — время, корешок, чертово время. Пора, труба зовет. Que ne risque rien — n'a rien[31] .

Тяпнули на посошок елочную горечь «Бенедиктина», крякнули, скривившись, — пусть монахи сами эту гадость жрут! — встали, обнялись и, заслав по-царски мэтру и халдеям, стали разъезжаться, каждый на свой манер. Господин Осокин нырнул в обтянутое кожей чрево «мерса», пристяжь разместилась в джипе «вранглер», и с понтом тронулись под рев сирен — никакой изюминки, банальнейшее зрелище. То ли дело Павел Семенович Лютый: он ездил на бронированном, купленном в обкомовском гараже ЗИЛе-117. А что, калашом не взять, весит как две «Волги», да и хрен догонишь еще, триста лошадей в двигле. Всякие же там иномарки господин Лютый не уважал и, будучи в душе патриотом, наивно полагал, что по нашим дорогам нужно ездить на наших машинах. Видимо, дурная наследственность сказывалась: отец его, классный вор-медвежатник, в войну добровольцем подался на фронт, за что и был потом зарезан корешами. И в подчиненных своих Павел Семенович воспитывал патриотизм. Пристяжные его размещались в «пазовском» автобусе, выкрашенном в черный панихидный цвет, с маленькой дверцей в корме и большими буквами вдоль борта: «Дежурный». Внутри на возвышении стоял открытый гроб в окружении похоронных венков, искусственных лютиков, муаровых лент, — в сочетании с полудюжиной мордоворотов зрелище вызывало у окружающих незабываемое впечатление. В попутчики никто не набивался.