25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем, превосходно проведенной, я чувствую себя в силах внести эти заметки в свой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.

Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам был преподан против нашей воли, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы в «форме», если бы жестокий прострел не приковал Сен-Берена к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой как кол, не способен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребенке. Но в этом нет ничего странного. Напротив, удивительно, что мы еще можем двигаться после вчерашней передряги.

Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измочален, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и описать необычайные события, злополучными героями которых стал я и мои товарищи.

Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже трижды интриговало меня, но в этот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослепленные сверкающими лучами, падавшими, казалось, с высоты.

Мы еще не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!

В два счета я был спеленут, как младенец. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещенные за спиной, были накинуты веревки, врезавшиеся в тело. Очаровательно!

Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:

— Готово, ребята?

Потом, почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнес еще более грубо:

— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!

Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза предназначалась нам. Он очень добр, экс-начальник нашего конвоя! Двигаться?… Он может говорить все что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.

Как раз в этот момент кто-то отвечает проворному лейтенанту:

— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zuviel Baume.

Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном языке, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевел: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».

В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос прокричал:

— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.

Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо вывести ваших пленников из-под деревьев».

Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:

— В каком направлении?

— Towards Kourkoussou! — кричит сын коварного Альбиона[68].

— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.

— Circa vend chilometri, — гремит четвертый голос.

Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж не в стране ли я полиглотов?[69] В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?

Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает:

— Хорошо, я отправляюсь на рассвете.

И мною уже никто не интересуется. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малоудобном капюшоне, который на меня напялили.

После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, затычка отрезала для меня всякую возможность сношения с остальным миром. Я только самому себе могу поставить этот вопрос и, понятно, на него не отвечаю.

Время идет. Примерно через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несется бешеным галопом.

Я никогда не предполагал, даже в самых фантастических снах, что когда-нибудь мне придется разыгрывать роль Мазепы[70] в центре Африки, и прошу вас поверить, что слава этого казака никогда не мешала мне спать.

Я спрашивал себя, удастся ли мне спастись, как ему, и не сделает ли меня судьба гетманом бамбара, как вдруг пьяный голос, исходящий из глотки, которую следовало бы прополоскать керосином, сказал по-английски тоном, заставившим меня задрожать:

— Берегись, старая кровяная жаба! Если будешь двигаться, этот револьвер поможет тебе дернуться в последний раз!

Вот уже второй раз звучит подобное предостережение, и все в такой же изысканно-вежливой форме. Это уже роскошь.

Около мчатся другие лошади, и я по временам слышу глухие стоны: моим товарищам ничуть не лучше, чем мне. Так как, по правде говоря, мне очень плохо! Я задыхаюсь, лицо мое налилось кровью. Кажется, моя голова лопнет, моя бедная голова, бессильно свесившаяся с правого бока лошади, в то время как мои ноги бьются о ее левый бок.

После часа безумной скачки кавалькада внезапно останавливается. Меня снимают с лошади, вернее — бросают на землю, как тюк белья. Проходит несколько мгновений, а затем я с трудом, так как мертв на три четверти, разбираю восклицания:

— Она умерла!

— Нет, она только в обмороке.

— Развяжите ее, — приказывает голос, который я приписываю лейтенанту Лакуру, — и освободите медика.

Женщина… Значит, мисс Бакстон в опасности?

Я чувствую, как меня вытаскивают из мешка и освобождают от повязки, мешающей видеть и дышать. Не воображают ли мои палачи, что под этими «очаровательными» предметами туалета они найдут доктора Шатоннея? Да, так и есть, — потому-то они и занимаются моей скромной персоной. Обнаружив ошибку, начальник, которым, как я и думал, оказывается лейтенант Лакур, говорит:

— Это не он. Давайте другого…

Я смотрю на него и мысленно подбираю самые страшные проклятия. Как это я мог принять его за французского офицера? Конечно, к моей чести, я сразу заподозрил подмену, но только заподозрил и не разоблачил бандита в чужом мундире, которым он, как говорится, одурачил нас, что меня бесит. Ах, каналья!.. Окажись ты в моей власти!..

В этот момент его зовут. Теперь я знаю его настоящее имя: капитан Эдуард Руфус. Пусть будет капитан. Он может быть и генералом — от этого он не станет лучше. Занятый разговором, капитан Руфус не обращает на меня внимания. Я пользуюсь этим и лихорадочно дышу. Еще немного, и я бы задохнулся. Это заметно, я, наверно, посинел, так как, взглянув на меня, капитан отдает приказ, которого я не расслышал. Тотчас же меня обшаривают. У меня отбирают оружие, деньги, но оставляют записную книжку. Эти звери не могут оценить статей, подписанных Амедеем Флорансом. Праведное небо, с какими идиотами приходится иметь дело!

Эти невежды все же развязывают мне руки и ноги, и я могу двигаться. Я пользуюсь этим без промедления, чтобы осмотреть окрестности.