— Я так не думаю. Йоханнесбург расположен на высоте 1800 метров над уровнем моря. Так высоко наверняка не забирался еще никогда ни один морской корабль.
Когда он ушел, я похлопал старину «Тиликума» ладонью по палубе:
— Ну, парень, этак я, пожалуй, стану еще и почетным членом клуба альпинистов!
Через неделю с помощью Рэя и полусотни африканцев я погрузил «Тиликум» на платформу, и поезд доставил нас в Ист-Лондон — порт южнее Дурбана. Там мой кораблик, свежеокрашенный, нарядный, закаленный в сражениях с океаном, снова закачался на волнах. Не хватало только нового напарника.
Эрвин Рэй приехал на побережье вместе со мной. Я чувствовал, что ему не терпится что-то мне сказать. Наконец он решился:
— Джон, у меня к тебе большая просьба.
— Заранее обещаю исполнить, говори!
— У меня есть один родственник, который охотно пошел бы с тобой до Лондона.
— Но это просто великолепно! Я как раз ищу себе кого-нибудь.
— Но он не моряк.
— Я его выдрессирую: впереди у нас еще 10 тысяч миль.
— Это еще не все: вероятно, у него чахотка.
Что мне было делать? Я был так обязан Рэю. И я сказал:
— Веди его сюда.
Так и нанялся ко мне Гарри Гаррисон. Роста он был среднего, худой, щеки впалые, силой, как видно, не отличался. Однако, судя по всему, парень он был смекалистый, и впечатление производил самое благоприятное.
«Ханнес, — подумал я, — ты приветил уже немало диковинных птичек. Почему бы не пригреть и эту?»
И мы отправились в путь. Попутный ветерок ходко гнал нас к мысу Доброй Надежды, до которого оставалось около 450 миль. Опасаясь вызвать тоску у моих читателей, я все же обязан сообщить, что морская болезнь не пощадила и Гарри. Но он принадлежал к тому сорту людей, которые живут по правилу: помирать так помирать — зачем же хрипеть? Он ничего не говорил, ничего не ел, ничего не пил, но быстро усвоил свои обязанности и честно их исполнял. Только вот стряпать я его так и не смог уговорить. Мы сошлись на том, что готовить для себя я буду сам, а он зато будет стоять вахту лишних два часа.
Мыс Доброй Надежды называется так, вероятно, потому, что издавна у людей теплилась робкая надежда, обогнув его, остаться в живых. От первого шторма мне удалось укрыться в бухте Мосселбай. Второй шторм прихватил нас в открытом море, примерно в 45 милях от мыса. «Тиликум» спасался обычным способом — на плавучем якоре. В этот день мой напарник в первый раз раскрыл рот.
— Мистер Восс, приходилось ли вам когда-нибудь встречаться с Летучим Голландцем?
— Конечно.
— А когда, можно полюбопытствовать?
— Всякий раз, как я выпивал слишком много плохого виски.
Гарри снова замолк и молчал несколько дней, пока мы не пришли в Капстад[50]. Я полагал, что его интерес к мореплаванию уже иссяк и он постарается меня покинуть. Однако он еще раз подтвердил свое непременное желание идти со мной до самой Европы. На суше он еще что-то ел, но от длительного поста во время плавания и от морской болезни исхудал настолько, что стал напоминать мачту Летучего Голландца.
В Капстаде нас снова встречали с огромной помпой: о нашем плавании сообщали теперь газеты во всем мире. В каждом порту нас поджидал репортер. Лакстону, я думаю, жизнь была не в радость из-за этой конкуренции.
14 апреля мы выходили из Капстада. С мола нам махали платочками тысячи людей, пароходы гудели (оказывается, и эти проклятые коптилки тоже способны на что-то доброе!). Спортсмены из яхт-клуба долго сопровождали нас и повернули к дому уже далеко от порта. Стоило нам оказаться в открытом море, как Гарри снова затеял игру в молчанку и перестал принимать пищу. Ну что ж, нет худа без добра: все те вкусные вещи, что принесли нам на дорогу капстадские друзья, ел я один. Эх, Уильяма Рассела бы сюда! Как отлично он стряпал и как интересно рассказывал! Впрочем, по службе я не имел к Гарри никаких претензий. Он безропотно переносил свои страдания, только вот к обеденному столу мне его было не заманить.
Свежий зюйдовый бриз полным ходом мчал «Тиликум» к Пернамбуку[51]. Дел срочных у меня не было, и я всерьез задумался о судьбе Гаррисона. В своем вахтенном журнале мне довелось уже однажды ставить крест против одного имени. Неужели теперь мне придется написать «Умер в море» рядом с именем Гарри Гаррисона?
Я жестоко упрекал себя за то, что согласился взять его на «Тиликум». В конце концов я решил уйти с курса и уклониться слегка к норду, с тем чтобы на половине пути через Атлантику сделать стоянку на острове Святой Елены.
Через 17 дней после выхода из Капстада мы бросили якорь в бухте Сент-Джеймс на северо-восточном берегу острова. Здесь мы были в полной безопасности от зюйд-остового пассата, в чьих владениях теперь обретались.
На земле мой напарник поклевал какую-то малость. Потом мы посетили дом Наполеона, который, как известно, был сюда сослан и здесь же, на острове, отдал богу душу. Впрочем, особенно-то смотреть там было нечего, и спустя полчаса мы отправились к императорской могиле. Когда у нас в школе проходили Наполеона, я, разумеется, в классе бывал крайне редко. Потеря, надо сказать, не очень большая, потому что даже та малая малость, которую сообщали о нем деревенским мальчишкам, излагалась явно с позиций прусского короля. Гарри после еды снова обрел дар речи. Он посещал высшую школу и лучше меня был в курсе дела. Однако я серьезно опасаюсь, что ему историческую науку излагали с позиций короля Великобритании. В Канаде у нас, как известно, живет много французов, особенно на востоке, в Монреале и Квебеке, но есть они и в Ванкувере, и в других городах. От одного моего знакомого, капитана Лефевра, я услышал впоследствии третий вариант истории о Наполеоне. И его рассказ был совсем не похож на то, чему учили меня и что знал о нем Гарри. Сопоставляя все это, я почти пришел к убеждению, что в исторических книгах истины не намного больше, чем в матросской травле на баке парусника.
От Лефевра я узнал также и о том, что Наполеон уже 50 лет как не лежит больше в той могиле, перед которой с таким почтением стояли тогда мы с Гарри, а погребен заново в Париже.
Признаюсь, мое благоговение перед могилой императора французов было отнюдь не бескорыстным; я страх как хотел отделаться от Гарри и изо всех сил старался поэтому наглядно продемонстрировать ему лик смерти. Смерти вообще и смерти на море в особенности. Однако Гарри оказался твердолобым.
— Мистер Восс, врачи говорят, что мои легкие не в порядке. Вы, я замечаю, тоже поверили и то, что я умру от чахотки. Но если это вас не очень тяготит, я бы предпочел лучше умереть на «Тиликуме», пересекая океан, чем в своей постели. Здесь, на берегу, мне остается только ожидать смерти, а там у меня есть море, есть ветер, есть корабль и, главное, четырнадцать часов вахты, которая отвлекает меня от всех скорбных мыслей.
— Гарри, сынок, плыви со мной до конца. А я готов сделать для тебя все, что смогу.
Вечером мы еще раз поели на берегу (Гарри — какую-то малость, я — добрую порцию), а на следующее утро взяли курс на Пернамбуку.
20 мая показался американский берег, а на следующий день мы были уже в гавани.
Три года находился «Тиликум» в пути. За вычетом куска южноамериканской суши между Атлантикой и Тихим океаном, мы сделали вокруг Земли полный виток. Свой договор с Лакстоном я выполнил и имел полное право на 5 тысяч долларов. Соответствующие телеграммы об этом я немедленно разослал. Но одновременно я сообщил также и о том, что намерен пройти еще 6 тысяч миль, до Лондона.
Яхтсмены портового города встречали нас с истинно южноамериканским темпераментом. Пресса всего мира посвящала нам длинные статьи. «Дейли мейл» заключила со мной договор об исключительном праве на публикацию моих отчетов. Представитель редакции тут же вручил мне задаток, так что показывать «Тиликум» за деньги на сей раз у меня нужды не было. Четырнадцать дней мы прожили, как в раю, и 4 июня взяли курс на Англию. Мой напарник тут же отключился от приема пищи и мигом потерял те жалкие фунты, что нагулял на суше.
