В эти два дня Нестеров написал масляный этюд о Горького. Этюд предназначался для большой картины.

Когда однажды в беседе с А.М. Горьким о Нестерове Павел Дмитриевич Корин, замысливший портрет Алексея Максимовича, сказал ему, что прекрасный этюд Нестерова, высоко им чтимый, писан для картины «Святая Русь», Алексей Максимович отвечал улыбаясь:

– Знаю. Я даже там побывал, на картине, в толпе богомольцев.[25

Но Горький недолго пробыл на «Святой Руси». Его лицо было заменено там лицом сестры милосердия, написанным с той самой сестры милосердия Копчевской, которая послужила прототипом для абастуманской святой Нины.

В этой замене Нестеров был прав. Путь Горького всегда лежал не в тихое пристанище христианского «упокоения», а к борьбе за нового человека и человечество, Горький был не «взыскатель» правды, а борец за нее – ему было не по пути с теми, кто так правдиво изображен на картине Нестерова. Художник верно почувствовал это в раннем Горьком (картина окончена до революции 1905 года) и увел его со «Святой Руси».

Любимейшей картиной Нестерова из всей русской живописи было «Явление Христа народу» Иванова. То, что задумал Нестеров дать в своей большой картине, было «Явление Христа русскому народу». На болезненный стон, на скорбный зов «труждающихся и обремененных», измученных тяжестью русской жизни, откликается тот, кого они зовут «Спасом». Он вышел навстречу «труждающимся» со святыми, в которых народ привык видеть своих заступников, – с Николой карателем обидящих, с Сергием Радонежским, радетелем за русскую землю, с Георгием Победоносцем – «Егорием Храбрым» народных былин.

Таков был заветный замысел художника, который он неоднократно открывал мне, говоря о «Святой Руси».

Он видел этот замысел осуществленным у Тютчева в его знаменитом стихотворении:

«Я не хотел писать расслабленного Христа, унылого, как его любили писать тогда, – говорил мне Михаил Васильевич в 1940 году. – К нему идут у меня унылые и расслабленные. А он должен быть иным».

Для Христа Нестеровым был написан этюд со священника Константина Алексеевича Руднева, который был настоятелем церкви в Абастумане.

Первое название картины «Святая Русь» вызвало при появлении картины на выставке много толкований, большею частью совершенно произвольных.

На основании многолетних разговоров с Михаилом Васильевичем Нестеровым на эту тему могу утверждать: меньше всего желал рн сказать этим названием то самое, что чаще всего ему в свое время приписывалось: «Вот эта-де Русь – несколько крестьян и монахов из крестьян, большею частью немолодых и недужных, – вот это-де Русь святая, а вся остальная, не вмещенная в эти лесные пределы, это Россия грешная». Подобное толкование было бы нелепо по одному тому, что, не говоря уже обо всем городском населении России, обо всем образованном обществе, среди «грешных» осталось бы тогда все сплошь духовенство, ибо никого из них нет на картине.

«Святая» не потому, что она «святая» в своей жизни, быте и истории, но потому, что в «святыне» она, как полагал Нестеров, видела свой «идеал».

И если на полотне оказалась одна только деревенская Русь, то это не потому, что она одна ставит себе этот «идеал» и что христиан нет нигде, помимо русской деревни, а потому, что эта деревня особенно изобилует «труждающимися и обремененными», и они в своей безысходности ищут «к ногам Христа примкнуть» (Тютчев).

5 января 1907 года в Петербурге, в Екатерининском концертном зале на Малой Конюшенной (д. 3), открылась выставка картин Нестерова.

До этого дня в течение семи лет ни одна картина Нестерова не появлялась на выставках. Он не ушел, а «отпал» от двух враждующих группировок – передвижников и «мир-искусников». Семь лет было отдано напряженному творчеству в самых разнообразных, иногда вовсе неожиданных для публики и критики направлениях.

Явившись с собственной выставкой из 85 произведений, художник словно хотел провести зрителя по всем путям своим и перепутьям.

На выставке были два эскиза основных, уже прославленных картин Радонежского цикла: «Видение отроку Варфоломею» и «Юность пр. Сергия». О любви художника к героической истории родины свидетельствовал превосходный по краскам, смелый по композиции эскиз «Гражданин Минин».

Из своего романа в красках о русской женщине Нестеров дал две главы с одинаковым названием «За Волгой» («Лихач Кудрявич» с девушкой и одинокая, покинутая им девушка). Русская девушка в монастыре – этой теме были посвящены две картины: «Тихая жизнь» и «Лето».

Но тут же были показаны и отрывки из поэмы-идиллии о любви и счастье: «Адам и Ева», «Свирель», «Два лада».

Автор «Пустынника» продолжал свою реалистическую повесть о русском монастыре – «Мечтатели» («Белая ночь на Соловецком»), «Молчание». А автор «сказаний» из религиозного прошлого своего народа дал «Зосиму Соловецкого» и «Симеона Верхотурского», святого с самым крестьянским житием: он был деревенский швец (портной), никогда не принимавший монашества.

Нестеров – церковный живописец – был богато представлен 36 эскизами для Абастумана и 7 для Новой Чартории.

Но появились на выставке и еще два Нестеровых, публике дотоле неведомых: Нестеров-пейзажист и Нестеров-портретист. Первый был представлен проникновенными «Осенними далями» и «Родиной Аксаковых», второй – «Портретом дочери» в амазонке, одним из шедевров русской портретной живописи, и прекрасными портретами Е. П. Нестеровой, Яна Станиславского и Н.Г. Яшвиль.

В сущности, на выставке был представлен весь Нестеров – в его настоящем (картины),прошедшем (церковные работы) и будущем (портреты).

Две картины были заветными для Нестерова на его выставке – «Димитрий Царевич убиенный» и «Святая Русь».

Первая уже выставлялась художником на XXVII Передвижной выставке, но над картиной, написанной в 1898 году, он много работал в позднейшие годы и считал, что лишь к выставке 1907 года он окончил ее со всею ответственностью за «содеянное» (любимое выражение Михаила Васильевича).

Истоки картины глубоки и многообразны.

Сказание об убиении Димитрия Царевича Угличского Нестеров знал с детства, но особую любовь к образу Димитрия Царевича ему внушил Пушкин. «Борис Годунов» был любимым произведением Нестерова, а рассказ патриарха о чуде, о царевиче Димитрии был любимейшим местом Нестерова во всей трагедии.

В 1895 году Нестеров, вырвавшись из Киева, захотел надышаться не только воздухом среднерусских лесов, но и веянием народной старины, сохранившейся в древних городах Верхнего Поволжья. Вместе с писателем В.М. Михеевым Нестеров побывал в июне этого года в Переславле-Залесском, Ростове, Угличе, Ярославле.

Михаил Васильевич вспоминал в «Записках»:

«С утра мы с Михеевым принялись ретиво за осмотр Углича. Побывали в музее, переделанном из дворца царевича. Там я видел много икон с изображением убиенного. Они все, как одна, совпадали с тем, что мне мерещилось о нем. Побывали мы и в церкви св. Димитрия Царевича на крови, где обрели удивительную пелену, будто бы шитую матерью царевича в его память шелками и золотом. Я сделал этюды с тех мест, которые по плану могли находиться во время убийства фоном этой загадочной драмы».

«А родился «Димитрий Царевич» просто, – рассказывал тогда же Нестеров. – Я ехал в Киеве из бани к себе домой. И вдруг все мне стало ясно, все вижу, все готово. Оставалось только писать».