Когда мы въехали в Покателло, Город улыбок, как провозглашал ярко освещенный плакат, уже стемнело. Я как-то читал, что в Покателло запрещается ходить с грустным видом, но мне сейчас было очень грустно. Отчасти из-за еды, потому что проблема провианта вставала все острее. Катастрофически не хватало припасов. Сам того не замечая, я доел последнюю морковку. Прощай, морковка, мы так недолго были знакомы.

Я – а точнее мой желудок – решил, что в Покателло рискну сделать вылазку, куплю себе чизбургер и как можно скорее примчусь назад, пока поезд не отъехал. На все про все должно было уйти не больше пятнадцати минут, в зависимости от того, далеко ли ближайший «Макдоналдс», а по моим представлениям, он должен быть совсем недалеко. От сортировочных станций до Золотых Арок обычно рукой подать. В знак того, что я не сомневаюсь в краткосрочности вылазки, я оставил пухлый чемодан и все прочие пожитки в «виннебаго».

Но все же я взял с собой пять вещей. Картограф не может выйти в свет совсем уж безоружным.{84}

Я настороженно отпер замок на дверце «виннебаго». Резиновая обивка затрещала, разлипаясь, как будто взламывали печать. Я замер и прислушался. Где-то неподалеку неравномерно стучали молотком по железу. Бегущая вдоль рельсов дорога время от времени озарялась вспышками фар проезжающей машины. Вот стук молотка ненадолго умолк. Все кругом было тихо. И когда стук начался снова, то звучал уже привычно и даже как-то успокаивающе.

Я осторожно спустился по лесенке, что свисала на половине высоты вагона. Ах, если бы я заметил ее раньше, вместо того чтобы изображать воздушного гимнаста на сцеплениях! Перекладины под руками были холодными и масляными. Черт бы побрал эти вялые руки картографа! Белые, как ивняк, они за сегодня потрудились больше, чем за целый год на ранчо. Я уже не был прежним денди.

Наш поезд стоял между двумя другими на боковых путях. С обеих сторон от моей платформы маячили темные силуэты крытых вагонов. Взяв влево, я тихо побрел между поездами на север, в ту сторону, где, по моим представлениям, должен был находиться «Макдоналдс». Волшебной лозы у меня, конечно, не было, но большинство мальчиков моего возраста наделено шестым чувством для поисков ближайшей забегаловки.

Не прошел я и трех вагонов, как на спину мне легла чья-то рука. Я подпрыгнул на добрых три фута и с перепугу выронил компас и блокнот. Будь прокляты безусловные рефлексы! Я повернулся, ожидая увидеть нацеленный в голову пистолет и рвущихся с поводка полицейских псов, мечтающих выгрызть мне печень.

Однако в тусклом свете передо мной стоял тщедушный низенький человечек, лишь на пару дюймов выше меня. На голове у него была кепка-бейсболка, а в руке – наполовину обгрызенное яблоко. Он носил широкие штаны карго, типа тех, в каких Грейси ходила пару зим назад, а на спине у него болтался рюкзак, из которого во все стороны торчали какие-то палки и колышки.

– Ну-ну, – промолвил он, небрежно откусывая от яблока. – Куда намылился?

– Я? Хей лито вито шнукомс, – пролепетал я, сам не зная, что мелю. Пульс у меня так и стучал.

Он словно бы не слышал меня.

– А я только вскочил. Этот вот идет на Шайенн, а потом в Омаху. – Он ткнул большим пальцем на поезд, откуда я слез. – А этот вот в Огден и Вегас. – Он показал на поезд слева от нас, но тут, похоже, осознал, что я не ответил на его вопрос. – Так ты куда?

Видение рвущихся с поводка полицейских псов поблекло, и ко мне вернулись хотя бы зачатки разговорного английского.

– Я… Вашинг… Колумбия…

– Колумбия? – Он присвистнул, еще разок откусил от яблока и осмотрел меня с головы до ног. – Новичок?

– Да, – понурил голову я.

– Да брось, чего тут стыдиться! Первый раз, он у каждого бывает. Два Облака. – И он протянул руку.

– Два Облака?

– Так меня зовут.

– Ой, – сказал я. – Вы индеец?

Он засмеялся.

– Ты это сказал точь-в-точь, как в кино. Я кри, по крайней мере, наполовину кри… отец у меня был белый, итальянец. Из Генуи. – Название он произнес с акцентом.

– А я Текумсе, – представился я.

– Текумсе? – Он посмотрел на меня скептически.

– Ага, – подтвердил я. – Это у нас фамильное имя. Всех мужчин в семье зовут Текумсе. Я Текумсе Воробей.

– Воробей?

– Ага, – сказал я. Почему-то, пока я говорил, было не так страшно, так что я продолжил: – Мама говорит, в ту самую минуту, как я родился, в окошко кухни врезался воробей и разбился насмерть. Правда, я не понимаю, откуда она знает, что это была та самая минута, ведь она не на кухне меня рожала. Так что, может, это и неправда. Короче, доктор Клэр послала воробья одному другу в Биллингсе, который специализируется по птичьим скелетам, и он подарил мне его на первый день рождения.

«И прямо сейчас этот скелет у меня с собой, в поезде», – хотел я добавить, но не стал.

– А ты много знаешь о воробьях?

– Ну, не то чтобы, – признался я. – Знаю, что они очень агрессивны и прогоняют от своих гнезд всех других птиц. И они повсюду. Иногда мне хочется, чтоб меня назвали как-нибудь по-другому.

– Почему?

– Может, я бы предпочел быть козодоем или питангой.

– Но ты родился воробьем.

– Да.

– И не просто воробьем, а Текумсе Воробьем.

– Да. Можете меня для краткости называть Т. В.

– Т. В., а ты знаешь историю про воробья и сосну?

– Нет, – покачал головой я.

Два Облака откусил последний кусок яблока и ловко перекинул огрызок через соседний вагон. Я бы весь день мог глядеть, как он швыряет огрызки. Он вытер ладони о рубашку и посмотрел мне прямо в глаза.

– Это из тех историй, что мне бабушка в детстве рассказывала. – Он вдруг умолк и вытер рот рукавом. – Иди-ка сюда.

Я прошел вслед за ним к крытому вагону, рядом с которым ярко горел фонарь.

– А нас так не заметят?

Он покачал головой и, встав поближе к вагону, поднял руки. Я подумал, уж не пытается ли он открыть дверь колдовством – так странно он переплетал пальцы.

– Видишь? – спросил он.

– Что?

– Тень.

Тень! Ну конечно же! Воробей, как живой – летящий по ржавой стенке вагона.{85}

Два Облака развел руки и тень исчезла. Стена снова стала пустой и ржавой.

Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом заговорил снова, глубоким и звучным голосом:

– Жил когда-то один воробей, и был он тяжело болен. Он не мог улететь осенью на юг со своей семьей, а потому велел родным лететь без него. Сказал, найду, мол, укрытие на зиму и встречу вас весной. Он посмотрел своему сыну в глаза и сказал: «Мы еще увидимся!» И сын поверил ему.

Два Облака очень здорово изобразил, как папа-воробей смотрит сыну в глаза.

– Отправился воробей к дубу и попросил, нельзя ли спрятаться у него в ветвях на зиму, укрыться от стужи – но дуб прогнал воробья. Бабушка говорила, дубы холодные, черствые деревья, а сердца у них крохотные. Бабушка… – Тут Два Облака умолк и словно бы на миг потерял нить рассказа. А потом встряхнул головой.

– Прости. Ну так вот. Потом воробей пошел к клену и попросился к нему. Клен говорил ласковее, но все равно отказался приютить птаху. Воробей спрашивал все деревья в округе, не укроют ли они его от непогоды. У бука спрашивал, у ясеня, у ивы, у вяза. И все сказали – нет. Ну можешь ли ты в это поверить?

– Во что поверить? – уточнил я на всякий случай.

– Нет, – заявил он. – Не спрашивай. Это входит в рассказ.

– Аааа, – сказал я.

– Вот уже и первый снег выпал, – продолжал Два Облака, – и бедный воробышек пришел в отчаяние. Наконец он прилетел к сосне. «Не приютишь ли ты меня на зиму?» – спросил он. А сосна отвечала: «Я бы приютила, но какой от меня прок? Только иголки, они не защитят тебя от ветра и мороза». «Ничего, хоть иголки», – весь дрожа, сказал воробей. И тогда сосна согласилась. Наконец-то! И можешь себе представить?

Я прикусил язык и ничего не сказал.