В комнате не было свободного места. Чего только не громоздилось вокруг – ящички, птичьи чучела под стеклянными колпаками, окаменелости, минералы, насекомые, зубы, пряди волос. В углу стояла стопка каких-то рисунков в золотых рамках. В другом – якорь в форме русалки, к которому крепился моток веревки. Две стены от пола до потолка занимали книжные полки, на которых стояли старые растрепанные книги, иные буквально крошащиеся, до того хрупкие с виду, что казалось: только дотронься до корешка – и слова на страницах опадут прахом.

Эмма сновала по комнате, хватая резные кинжалы и суя нос в старые деревянные ящики.

– Где вы всё это раздобыли?

– Не приставай! – обрезала ее Элизабет.

Энглеторп рассмеялся.

– Вижу, Эмма, мы с тобой чудесно поладим. Я приобрел все это в моих странствиях. Видишь ли, за мной водится такая маленькая причуда – иные могут назвать ее психологической проблемой – желание познавать место через его предметы, понимать культуру или среду обитания через миллионы взаимосвязанных частиц. Доктор Агассис называет меня – впрочем, исключительно по-дружески – ходячим музеем. И ты видишь лишь самую малую его часть. Доктор любезно отвел для моей коллекции две комнаты в своем новом музее. Возможно, в один прекрасный день я избавлюсь от лишнего – но как знать, к тому времени я наверняка уже насобираю всего нового. Возможно ли сколлекционировать все содержимое мира? Если твоя коллекция – весь мир, то коллекция ли это? Вот вопрос, который не дает мне уснуть по ночам.

– Как мне хочется это все увидеть! – вскричала Эмма, подпрыгивая на месте от нетерпения.

Мистер Энглеторп и Элизабет вместе уставились на стоящую посреди комнаты девочку. В одной руке она сжимала китовый зуб, а в другой копье.

– Кажется, у нас на руках оказался маленький ученый, – прошептал мистер Энглеторп Элизабет, которая выглядела так, точно схватила грипп. – Возможно, – обратился он уже к Эмме, – возможно, я спрошу у доктора Агассиса, нельзя ли зачислить тебя в школу его жены – ту, что в большом доме.

– О, вы спросите? – сказала Эмма. – Правда, спросите?

Механизм у нее в голове окончательно тронулся, и однажды провернувшись, колесики понеслись быстро и неудержимо, с такой силой, что никто, никто уже не мог бы их остановить.

Я оторвался от чтения. Поезд остановился. Из-за далеких пустынных всхолмий пробивались первые лучи рассвета. Я провел в поезде целые сутки.

Встав с дивана, я проделал несколько гимнастических упражнений. Нашел еще одну морковку, случайно завалившуюся на дно чемодана, и съел ее без малейших угрызений совести. Произвел вокальную разминку. И все же никак не мог стряхнуть с себя унылую тоску, что неизменно маячила надо мной с самого отбытия – навязчивую пустоту, очень похожую на ощущение, когда ешь сахарную вату: сперва с этими роскошными розовыми нитями связано так много ностальгических переживаний, они излучают столько заманчивых обещаний – но как начнешь их кусать или лизать, словом, что там делают с этой сахарной ватой, так оказывается, что ты просто-напросто жуешь сахарный парик.

Возможно, конечно, что затянувшейся депрессией я был обязан тому факту, что (1) последние двадцать четыре часа провел на товарном поезде, и (2) помимо чизбургера толком ничего не ел.

А может статься, на мое состояние частично повлияло то, что «виннебаго» стоял носом на запад, против движения поезда, и хотя я на самом деле уже преодолел огромное пространство, меня одолевало ощущение, будто я возвращаюсь вспять.{110}

Нельзя долго ехать вспять. Весь тот пласт нашего языка, что связан с прогрессом, подчеркивает нацеленность вперед: «полный вперед!», «на переднем краю», «передовая наука». Напротив же, про обратное движение все идиомы несут лишь отрицательный смысл: «пятиться как рак», «пойти на попятную» или «все задом-наперед, как у Джонни Джонсона».{111}

У меня даже тело до того привыкло ехать задом наперед, что всякий раз, как мы останавливались, перед глазами плыло. Впервые я заметил это, когда прятался в туалете «Ковбоя-кондо» во время одной из многочисленных остановок. Во мне крепло убеждение, что железнодорожные власти прекрасно знают, где я, и рано или поздно пошлют быков схватить и убить меня. Сидя на унитазе в тесной кабинке, я вдруг почувствовал, что врезаюсь в стену перед собой. Тошнотворное ощущение – когда твое же собственное отражение в зеркале внезапно летит прямо на тебя, хотя на самом деле ты совершенно неподвижен – как будто оно каким-то чудом умудрилось вырваться на волю, преодолев обычные законы оптики. Это вот непрерывное воздействие обратнонаправленного движения постепенно расшатывало мою уверенность в себе.

Так в чем же я черпал утешение средь дерганой трясины движущих сил?

Я же знал, что не напрасно прихватил свои блокноты, посвященные изучению трудов сэра Исаака Ньютона! Обыскав чемодан, я схватился за блокнот, как иной малыш в минуту смятений хватается за старенького плюшевого мишку.

Первым из трудов Ньютона я в свое время изучал «Математические начала натуральной философии». В то время я чертил схему маршрутов канадских гусей над нашим ранчо, а потому стремился понять сохранение сил в полете. Позднее я вернулся к Ньютону с более философским (и, наверное, неудачным) подходом, задумавшись о сохранении миграционного поведения. Вроде как «что следует к югу, рано или поздно вернется на север» и наоборот. Я думал расширить записи в блокноте до статьи на тему «Теории сохранения миграционного поведения канадских гусей», но даже самым искусственным способом не сумел втиснуть ее в научный проект седьмого класса, например «Соленость кока-колы».

Я открыл блокнот на страницах, посвященных Ньютону. На первой же были записаны три ньютоновских закона движения:

Ага! Законы Ньютона как раз и объясняют, что со мной происходит. Согласно Ньютону, поезд воздействует на «виннебаго» ровно с той же силой, с какой «виннебаго» воздействует на него, но благодаря большей массе (а значит, и большему импульсу) состава, а также благодаря чудесной силе трения «виннебаго» любезно уступает предложению поезда немного прокатиться. Я, в свою очередь, воздействую на «виннебаго» с той же силой, что и он на меня, но благодаря щуплости, силе тяжести, а также трению подошв кроссовок движусь в одну с ним сторону.

Ньютоновские законы распространяются также на противоположно направленные силы: действие всегда равно противодействию.{112}

Но можно ли распространить эту философию сохранения на движение людей? На приливный сдвиг поколений по пространству и времени?

Я поймал себя на том, что думаю о моем прапрадеде, Текумсе Терхо, и его долгой миграции на запад с холодных моренных склонов Финляндии. Его путь к шахтам Бьютта не был прямым: сперва остановка в Огайо в «Стрекочущем сверчке», где он взял себе новое имя (и, вероятно, новую историю), а потом, когда его поезд потерпел аварию на маленькой станции посреди пустынь Вайоминга, он задержался там на целых два года, работая стрелочником.

Рельсы, по которым катил сейчас мой поезд, проходили в двадцати футах от того места, где он работал в поте лица, пополняя запасы топлива в гигантских чревах локомотивов. Вот, верно, гадал при этом, в какую же страну он попал. Бескрайняя пустыня, невыносимая жара. И все же, может, он попал именно куда надо? В 1870 году среди красных песков и камней, под вой паровых клапанов и хриплый клекот стервятников, круживших над горсткой домишек, появилась она – в обществе двадцати топографов-мужчин. Возможно, они приехали в экипажах, возможно, поездом, но каковы бы ни были обстоятельства их появления, результат один: Терхо и Эмма встретились и поняли, что не в силах расстаться. Один из Финляндии, вторая из Новой Англии – они оставили прежнюю жизнь и укоренились на Новом Западе.