– В теории-то оба поля – что наука, что религия – адаптивны по своей природе, – рассуждал мистер Энглеторп, ковыряя носком ботинка гравий на дорожке. – Поэтому-то они так успешно и распространяются – в них всегда есть место для новых интерпретаций, новых идей. Во всяком случае, так мне представляется религия в идеальном мире. Конечно, услышь иные мои знакомые, что я тут сейчас говорю, они заклеймили бы меня еретиком и науськали бы толпу повесить меня. Но вот в чем состоит мой вопрос – как можно хранить простой текст и не редактировать его? Ведь текст изменчив по сути своей, он эволюционирует.

– А что, если он уже с самого начала правильный? – спросила Эмма. – Сестра Люцилла говорит, Библия верна и непогрешима, потому что исходит из слова Божьего. Он говорил непосредственно с Моисеем. А как Господь может ошибаться, если он и есть Творец?

– Нет такой вещи, как изначальная правильность. Бывает лишь приближение, – возразил мистер Энглеторп. – Не сомневаюсь, сестра Люцилла добрая женщина и хочет только добра…

– А вот и нет, – вставила Эмма.

– Ну, тогда хотя бы которая верит, что права, – сделал уступку он. – Но по мне, нельзя оказать тексту большей чести, нежели вернуться к нему снова и новым взором оценить его содержание, спросить у него: «Верна ли эта правда теперь?» Книга, которую читают, а потом забывают – для меня верный признак неудачи. А вот читать и перечитывать… вот что такое настоящая вера в процессе эволюции.

– А почему вы сами ничего не напишете? Почему бы вам не собрать все свои труды вместе и не написать книгу? – почти раздраженно спросила Эмма.

– Возможно, – задумчиво протянул мистер Энглеторп. – Не знаю, право, какие из моих работ выбрать для книги. А может, просто боюсь, что никто ее не станет читать… не говоря уж о том, чтобы перечитывать и считать достойной пересмотра. Как знать заранее, какие тексты создадут наше будущее понимание мира, а какие канут в забвение? О нет, на такой риск я не готов!

В то время Эмма еще не формулировала отчетливо согласие с ним. Она была слишком близко и эмоционально знакома с Церковью и не готова отказаться от наиболее догматических ее обычаев. Девочка все еще подсознательно находила уют и покой в затхлой тишине семинарии, хотя и противилась многим декларируемым там принципам. Однако и мистер Энглеторп, помаленьку продвинувшийся до недекларируемого вслух положения ее лучшего друга, а также неофициального наставника, тоже оказывал на нее большое влияние. Постоянное наблюдение за его методами, его подход к проблемам наследования признаков, структур и категорий, медленно и ненавязчиво, однако упорно подталкивали Эмму к роли, для которой она была создана. Она стала эмпириком, исследователем, ученым и скептиком.{123}

И в самом деле, очень скоро стало ясно, что помимо немеркнущего энтузиазма по части коллекционирования всего, до чего только сможет дотянуться, Эмма обладала невероятным даром классифицировать и наблюдать явления. Она завела себе специальный блокнот для набросков – и скоро он мог потягаться с блокнотом мистера Энглеторпа вниманием к деталям. Кроме того, она проявляла величайшее терпение во время более подробных изысканий, которые они с мистером Энглеторпом проводили при помощи увеличительного стекла и микроскопа.{124}

Элизабет тоже все чаще и чаще виделась с мистером Энглеторпом, но на свой, более тихий и спокойный лад. Она приходила в сад после закрытия цветочного магазина и смотрела, как они с Эммой работают. Делая пометки в блокноте, Эмма замечала, как учитель, чуть ли не робея, мало-помалу перекочевывает поближе к ее матери, сидящей на железной скамье в последних лучах сумерек. Они о чем-то тихонько беседовали и смеялись, и звук голосов поднимался над садом сквозь папоротники и сплетение ветвей. По маленькому прудику шла рябь.

Рядом с Элизабет мистер Энглеторп становился каким-то другим.

– Не самим собой, – тихонько поведала Эмма альбому для набросков. – Рядом с ней он держится куда более нервно.

«Чем рядом со мной», – хотела она добавить.

Когда свет гас и Эмма не могла больше рисовать, мистер Энглеторп придвигался обратно посмотреть, как у нее идут дела. Странно было видеть, как он сменяет роли, ибо хотя девочка желала обоим счастья, в ней все нарастали собственнические чувства по отношению к нему – она не хотела делить его внимание ни с кем, даже с матерью.

Со мной ему легко, а что делать с тобой, он и сам не знает.

Эмма понимала, что если она хочет приходить сюда каждый вечер, то ее мать непременно должна тоже присутствовать на картинке – даже если в итоге каждый день приходится наблюдать, как спокойный голос учителя срывается, а руки неловко сжимают пинцет для препарирования.

– Спасибо… спасибо, что опять заглянули, – говорил он матери Эммы. – Это так…

Фраза обрывалась на полуслове. Сдерживаемое напряжение в его голосе больно ранило девочку – даже не из-за того, что мистер Энглеторп нервничал и терял дар речи – но из-за бездны чувств, что крылись за его неловкостью. Почему эти чувства были направлены на ее мать? Что она сделала, чтобы вызвать в таком человеке столь загадочную и могучую реакцию?

Однажды осенью Эмма сидела одна в саду, зарисовывая опавший дубовый лист, и вдруг услышала, что кто-то идет к ней по усыпанной гравием дорожке. Подняв голову, она увидела, что это ее мать с нарядным зонтиком в руках. С каких пор она разгуливает с зонтиком? Это мистер Энглеторп ей подарил? Эмма вся покраснела от злости. Однако когда дама под зонтиком приблизилась, девочка поняла, что ошиблась: дама была похожа на мать, только помоложе. Щеки у нее были круглее, а подбородок меньше.

Замерев на месте, Эмма смотрела на приближающуюся незнакомку.

– Добрый день, – поздоровалась та.

– Добрый день, – учтиво отозвалась девочка.

– Вы и есть маленькая протеже Орвина?

– Мисс?

– Доктор Агассис упоминал, что Орвин завел себе собственную ученицу. Как вас зовут?

– Эмма, – промолвила девочка. – Эмма Остервилль.

– Что ж, мисс Остервилль, понятия не имею, отчего вы не посещаете мою школу, но планы Орвина часто вне моего понимания.

Они стояли, глядя на сад. Эмма пыталась не таращиться на эту женщину.

– Если когда-нибудь окажется, что с Орвином совладать вам не по плечу, пожалуйста, приходите ко мне и мы придумаем что-нибудь другое. Где вы сейчас занимаетесь?

– Мисс?

– Школа. В какой школе вы учитесь?

– О, это. В Сомервилльской семинарии для девочек близ Паудер-хауз.

– И как вам она?

– Вполне хорошо. – Под испытующим взглядом незнакомки Эмме вдруг захотелось защитить свою маленькую школу.

– Гм-гм. – Дама поджала губы. – Что ж, надеюсь, вы насладитесь плодами нашего скромного садика. Всего доброго.

Незнакомка направилась прочь, но тут из каретного сарая появился мистер Энглеторп. Они оба остановились и несколько минут о чем-то беседовали. Дама вертела зонтик в руках. Потом она продолжила путь.

Когда мистер Энглеторп присоединился к Эмме, она спросила:

– Кто это?

– О, ты еще не встречалась с миссис Агассис? Лиззи заведует школой, – пояснил он с почти отсутствующим видом.

– Она сказала, может, мне бы… – Эмма не докончила фразы.

– По-моему, она меня недолюбливает. Считает, от меня Агассису одна головная боль – что, без сомнения, чистая правда.

– Ну, мне она тоже не очень-то понравилась, – заявила Эмма.

Мистер Энглеторп улыбнулся.

– А ты твердо знаешь, на чьей ты стороне, а? Лучше мне тебя не сердить.

Две недели кряду, в середине октября, мистер Энглеторп на выходные возил Элизабет с Эммой за город, на Конкордские холмы – наблюдать, как меняет цвет листва.

– Поглядите только, как работает внутри листьев антоциан, – произнес он, когда они проезжали в экипаже по багряному, алому и пламенно-рыжему морю. – Ну не чудо ли?