Пока они разговаривали, я подошел к лаборантке. На карточке-пропуске у нее было написано «Джуди».

– Спасибо, что просканировали мой мозг, Джуди, – поблагодарил я.

Она как-то странно на меня посмотрела.

– У меня есть один вопрос, – продолжал я. – Казалось бы… при современном уровне технического прогресса можно было бы уже придумать способ сканировать человеческий мозг без автосигнализации.

Она недоуменно уставилась на меня, и я показал на аппарат.

– Зачем там внутри эти жуткие завывания? Ну, знаете, такие вот – уууу-ии, уууу-и, уууу-и…

Кажется, Джуди оскорбилась.

– Это маг-ни-ты, – медленно и раздельно, точно дитю малому.

В воскресенье целый день лил дождь. Я сидел за столом в Каретном сарае и пытался возобновить работу. Джибсен запросил молекулярную схему вируса птичьего гриппа H5N1. За неимением лучшего, я стал рисовать структуру H5N1 и как вызываемая ей цитокиновая атака быстро разрушает ткани в организме, что может вызвать пандемию в популяциях с определенной плотностью населения. Но скоро я понял, что не хочу рисовать эту диаграмму. Сейчас меня не интересовали пандемии. Сейчас меня ничего не интересовало.{198}

Некоторое время я смотрел на бумагу, а потом взял телефон и набрал номер доктора Йорна в Бозмене. Не могу сказать, зачем я это сделал – вообще-то я не мастер разговаривать по телефону – но внезапно в руке у меня оказалась трубка, а из нее уже неслись гудки.

К моему вящему облегчению, доктор Йорн к телефону не подошел. Телефон все звонил и звонил, а потом, вот уже во второй раз за неделю, я начал наговаривать сообщение на автоответчик взрослого, находящегося на другом конце страны. Только теперь я звонил с Востока, края идей, на Запад, край мифов, пьянства и тишины.

– Доктор Йорн, здравствуйте, это Т. В.

Тишина. На том конце провода никого не было. Значит, надо продолжать.

– Так вот… я в Вашингтоне, но, наверное, вы это уже знаете. В любом случае спасибо, что подали мои работы на Бэйрдовскую премию. Тут интересно. Может, и вы смогли бы приехать. Я получил ваше письмо и хотел бы поговорить с вами о докторе Клэр, потому что… ну, короче, потому что я сказал им кое-какую неправду…

Опять тишина.

– То есть я сказал, что мои родители уже умерли, а я живу с вами. И Грейси. Сам не знаю, зачем я это сказал, но так, наверное, получалась более подходящая история, чем на самом деле, и я не хотел, чтобы сотрудники Смитсоновского института звонили доктору Клэр или моему отцу и втягивали их во все это, потому что тут сумасшедший дом. То есть на самом деле. Не знаю…

Я перевел дух.

– Ну, в общем. Простите, что я солгал. Я не хотел, но, может, вы бы могли мне теперь посоветовать, как быть, потому что я и правда не представляю…

Раздались гудки. Связь оборвалась.

Я подумал, не позвонить ли еще раз и не оставить ли второе сообщение, хоть попрощаться, как полагается. Потом решил, не стоит. Доктор Йорн вполне может и сам реконструировать эту часть.

Я вернулся к схеме вируса H5N1 и нарисовал еще несколько линий, но мне было все так же не по себе. Я снова посмотрел на телефон.

И набрал наш домашний номер.

Телефон прозвонил десять раз, потом двадцать. Я представлял, как он надрывается на кухне, а зубочистки вибрируют при каждом звонке. Кухня пуста. Дом вокруг – пуст. Где же все? В это время они уж точно должны бы вернуться из церкви. Может, отец в полях – лягает коз и чинит изгороди, как будто его первенец вовсе никуда и не пропадал? А доктор Клэр в очередной безнадежной экспедиции? Или пишет очередную порцию истории Эммы? Почему она хотела, чтобы я взял этот блокнот? И за что простила меня? За побег? За то, что мне досталось признание, а ей нет? За убийство Лейтона?

Оставалась лишь последняя надежда – на то, что Грейси вырвется из кокона «Поп-герл», страстных монологов и покраски ногтей и спустится к телефону. Ну же, Грейси! Иди сюда! Ты мне нужна! Помоги мне накинуть мост через пространство меж нами!

Телефон все звонил и звонил. Автоответчика у нас не было.

Я ждал. Как и на МРТ, я чувствовал, что синапсы слуховой зоны коры головного мозга плавятся в монотонном ритме бесконечных гудков:

Дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь дзыыыынь

(я был совершенно загипнотизирован)

дзыыыынь дзыыыыынь дзыыыыынь

Я словно бы сроднился с этой далекой кухней, преодолел пространство этим непрерывным звуковым потоком, дрожью зубочисток в баночке.{199}

Наконец я повесил трубку. Никто не подойдет.

В понедельник, день, на который у меня была назначена тайная полночная встреча с клубом «Мегатерий», Джибсен купил мне три костюма.

– Сегодня у нас три пресс-конференции…

– И на каждую нужен новый костюм?

– Нет. Если б ты дал мне договорить, я б сказал, что сегодня у нас три пресс-конференции, завтра доклад президента, а потом мы летим в Нью-Йорк, чтобы участвовать в шоу Леттермана, и в «Сегодня», и еще в «Шестьдесят минут», хотя вот они сейчас не мычат, не телятся. Просто свинство, потому что у меня с ними возиться времени нет. Будут задирать носы, им же, на хрен, хуже. К нам уже очередь на милю стоит, так что им просто повезло, что я с ними вообще вожусь. Напыщенные ублюдки!

Пока он все это говорил, я осознал, что совершенно ничего этого не хочу. Не хочу ехать ни на какие пресс-конференции. Не хочу идти на телевидение, сидеть в залитой светом комнате и шутить со странными ярко накрашенными людьми. Даже с президентом уже не хочу встречаться. И не хочу сидеть в Каретном сарае и рисовать карты для Смитсоновского института. Хочу домой! Хочу плакать, хочу, чтобы мама подбежала и обняла меня и ее сережки коснулись моих зажмуренных век. Хочу ехать по дороге на ранчо, и увидеть, как Очхорик под старой яблоней грызет где-то найденную кость. Как же мне повезло расти на этом ранчо, в таком замке воображения, где псы грызут кости, а горы вздыхают под тяжестью небес!

– Знаешь что? – сказал Джибсен, разглядывая мой гардероб. – Забудь про костюмы. Давай придерживаться смокинга. На все случаи. Да-да, самый подходящий для тебя имидж. Неизменно формальный стиль. Купим тебе еще две пары.

Если во всем происходящем и было что-то хорошее, так только одно: рана у меня вроде бы понемногу заживала. Приступы невыносимой боли – когда от неловкого движения мне казалось, что я сейчас вырублюсь, – становились все реже и реже. И смерть от гангрены вроде бы уже тоже не грозила. Ну, в смысле – всегда же приятно, когда тебе уже не грозит гангрена.

На пресс-конференциях я улыбался и кивал. Джибсен заставлял меня встать и поклониться, пока он меня представляет, а потом излагал все более и более извращенную версию событий: сам он родом из Монтаны, всегда питал интерес к этой земле и ее людям, обнаружил меня, когда читал лекцию в Монтанском техническом институте, стал моим далеким наставником, прилетел, когда мои родители погибли в автокатастрофе, нашел доктора Йорна, изменил всю мою жизнь, спасибо за внимание.

Мне уже было все равно. Я кивал. И с каждой новой вспышкой камер, с каждым новым фальшивым жестом все сильнее и сильнее хотел сбежать оттуда.

Журналисты делали снимки и задавали мне всякие вопросы, а я каждый раз перед тем, как ответить, смотрел на Джибсена – как будто он глазами говорил мне, что ответить. Я научился читать у него по глазам: почти слышал в ушах его пришепетывающий голос и повторял то, что он хотел, чтобы я сказал, и люди даже вроде бы верили, а мои родители так и оставались мертвыми. Через какое-то время я уже даже видел аварию, в которой они погибли: перевернутую вверх колесами Джорджину на обочине шоссе I?15 чуть к югу от Мелроуза, свет задних фар, освещающий стену можжевельников в предутренней мгле.{200}