После этого она говорила очень сбивчиво, запинаясь, потому я вкратце перескажу то, что она поведала.

Отец принес второе кресло — оно было намного легче его мнимого трона — и пристроил его под тяжелым кованым канделябром, висящим на потолке, а потом забрался на него. Он достал где-то кусок веревки и привязал к ней свою королевскую ленту, на которой обычно носил драгоценности и медали, полученные за победу при Отранто.

Веревку он успешно привязал к канделябру, а ленту аккуратно обмотал вокруг собственной шеи.

Шум, который услышала мать, произвело упавшее легкое кресло.

Сердце часто знает что-то еще до того, как это осознает рассудок; удар дерева о мрамор вызвал у Трузии такую тревогу, что она, не прихватив ни халата, ни свечи, опрометью кинулась в комнату к отцу.

И там, в слабом свете звезд и маяка в мессинском порту, она увидела темный силуэт — тело ее возлюбленного, медленно покачивающееся в петле.

Безжизненным, бесцветным голосом мать сообщила:

— С тех пор я не ведаю покоя, ибо знаю, что он мучается в аду. Он теперь в лесу самоубийц, где гнездятся гарпии, — ведь он повесился в собственном доме.

Альфонсо, все еще сидящий на полу рядом с ней, нежно погладил мать по руке.

— Мама, Данте написал всего лишь аллегорию. В худшем случае отец сейчас в чистилище — он же не ведал, что творит. Когда я с ним разговаривал, он даже не осознавал, что находится в Мессине. Нельзя осудить человека за то, что он сделал в помрачении рассудка, — а Бог ведь сострадательнее и мудрее людей.

Мать с жалобной надеждой взглянула на него, потом повернулась ко мне.

— Санча, а ты в это веришь?

— Конечно, — солгала я.

Но если хоть каплю полагаться на слова Данте, король Альфонсо II должен был сейчас пребывать в седьмом круге ада, в реке крови, в которой варятся души «тиранов, что чинили грабеж и кровопролитие». Если есть на свете хоть какая-то справедливость, он будет сидеть рядом со своим отцом Ферранте, мучителем, создателем галереи мертвецов.

Там ему было самое место — в глубине преисподней, в клыках у сатаны, в месте, отведенном для величайших предателей. Ибо он предал не только свою семью, но и весь свой народ. Там нет ни серы, ни огня, ни жара — лишь беспредельный холод, жестокий и пронизывающий.

Такой же холодный, как сердце моего отца. Холодный, как взгляд, который я так часто ловила в зеркале.

Мать осталась в Неаполе. Она медленно оправлялась от своих скорбей. Я же отчаянно молилась Богу, в котором сомневалась: «Сохрани мое сердце ото зла, не допусти, чтобы я сделалась такой, как мой отец». В конце концов, я ведь уже убила человека. Я часто просыпалась, задыхаясь и чувствуя брызги горячей крови на лбу и щеках; мне мерещилось, что я сейчас сотру кровь с глаз и увижу изумление в умирающих глазах моей жертвы. «Благородное деяние» так говорили все. Я ведь спасла короля. Возможно, я и вправду спасла Феррандино, но все-таки в том, чтобы отнять жизнь у человека, не было ничего благородного.

Несмотря на трагическую смерть моего отца, обстоятельства которой скрыли от народа и слуг и никогда более не обсуждали даже в кругу семьи, жизнь в Неаполе снова стала счастливой. Феррандино с Джованной обвенчались, устроив великолепную свадьбу; дворец был подновлен и опять превратился в роскошное жилище, а сады начали расти снова. Джофре под влиянием Альфонсо сделался почтительным супругом.

Прошло пять месяцев. К маю 1496 года я наконец-то начала понемногу ощущать довольство жизнью; мне больше не снилась по ночам теплая кровь и артиллерийская канонада, мне не мерещился, стоит лишь сомкнуть веки, покачивающийся в темноте труп отца. Я располагала обещанием Феррандино о том, что мы с мужем останемся в Неаполе. Я наслаждалась обществом матери и брата и больше ничего не хотела. Впервые я начала лелеять мысль о том, как буду растить своих сыновей и дочерей в Неаполе, среди родственников, от которых дети будут видеть лишь любовь.

Однако же у Папы Александра были другие планы.

Я ужинала с матерью и братом, когда появился Джофре с листом пергамента в руках. На его лице явно читался ужас. Я сразу же заподозрила, что он должен рассказать мне о содержании письма и что его страшит моя реакция.

И у него были все основания бояться. Письмо было от его отца. Я справедливо предположила, что между нами произойдет неприятная сцена, потому извинилась, встала из-за стола, и мы отправились обсудить этот вопрос наедине.

По словам Александра, «война в Неаполе напомнила нам о нашей смертности и хрупкости всякой жизни. Мы желаем дожить отпущенные нам годы в окружении наших детей».

Всех, включая Джофре и в особенности его жену.

Я подумала о графе Марильяно, который навестил тогда нас в Сквиллаче по приказу Александра, когда меня обвинили в измене Джофре. Граф тактично предупредил меня, что настанет день, когда его святейшество не сможет долее сдерживать своего любопытства: он захочет собственными глазами взглянуть на женщину, на которой женился его младший сын. На женщину, о которой говорят, будто она красивее его собственной любовницы, Ла Беллы.

Я ругалась и потрясала кулаками перед носом у бедного трусливого Джофре, твердила, что не поеду в Рим, хоть и понимала, что все мои возражения тщетны. Я отправилась к Феррандино и умоляла его уговорить его святейшество позволить мне остаться в Неаполе, но мы оба знали, что слово короля имеет куда меньший вес, чем слово Папы. Ничего нельзя было поделать. Я так долго ждала возвращения в Неаполь, и вот его снова отобрали у меня.

Мы с Джофре въехали в Рим двадцатого мая 1496 года, ясным солнечным днем, в десять утра, под перезвон колоколов. Чтобы эффектнее выглядеть в глазах собравшихся дворян и горожан, мы устроили процессию, которую должна была встретить Лукреция Борджа, второе по старшинству дитя Папы и его единственная дочь, и проводить нас в Ватикан.

Александр VI сделал то, на что до него не осмеливался ни один Папа: он в открытую признал собственных детей, вместо того чтобы уклончиво именовать их «племянниками» и «племянницами», как прежде поступали другие понтифики. Говорили, что он нежно любит их, и, наверное, так оно и было, потому что он поселил их всех рядом с собою, в папском дворце, сразу же после своего избрания. Слухи о Лукреции доходили до меня еще до брака с Джофре: говорили, будто она необыкновенно красива.

— А твоя сестра — какая она? — спросила я у Джофре, пока мы ехали на север.

— Милая, — небрежно отозвался он после краткого размышления. — Скромная и очень обаятельная. Она тебе понравится.

— Она красивая? — Джофре заколебался.

— Она… хорошенькая. Не такая красивая, как ты.

— А твои братья?

— Чезаре? — При упоминании о его брате, за которого я могла выйти замуж, по лицу моего супруга скользнула тень. — Он очень красивый.

— Нет, я имела в виду — что он за человек.

— А! Он честолюбивый. Очень умный.

И снова я заметила в его голосе неприязнь, но Джофре изумительно умел избегать правды, если речь шла о неприятных вещах. Когда я спросила о втором брате, Хуане, Джофре нахмурился, уже не таясь, и сказал:

— Тебе нечего беспокоиться из-за него. Он живет в Испании вместе с женой.

Выдающаяся красота имеет свою цену. Хоть я и была признательна судьбе за доставшуюся мне внешность, я также прекрасно осознавала, что вызываю зависть у других женщин. А потому мне следовало сегодня проявить осторожность, дабы не затмить мою невестку. Я надела простое черное платье замужней благородной дамы, того фасона, который был принят на юге, с пышными рукавами; моя лошадь была накрыта черной попоной, и я ехала на почтительном расстоянии за своим мужем.

Однако Джофре не терпелось поразить Рим и своих родственников великолепием своего положения принца. Он настоял, чтобы меня сопровождали все двадцать моих придворных дам и большая свита, в которую входили даже шуты, разряженные в ярчайшие желтые, красные и фиолетовые наряды.