— Роберт, — сказал мой дядя Баркли, — пойди и посмотри, не видно ли сигналов с пакетбота.

Я неохотно слез со своего высокого табурета. Дело в том, что я корпел в конторе моего дяди над гроссбухом, когда приходскому священнику и эсквайру Киллиану случилось заглянуть к нам. Я был рад оказаться в их компании, потому что их беседа, начавшись с разговора о политике, непременно перешла бы в яростный, имевший непредсказуемый финал, спор между двумя этими мужами, доставив мне явное удовольствие и освободив на время от скучных и монотонных бухгалтерских бдений.

Когда я вернулся в дом, дядя и гости, восседая на стульях перед пышущей жаром печью Франклина — прекрасным средством от холода осеннего утра, задержавшегося в стенах низкой уютной комнаты — окутанные клубами табачного дыма, стойко выносили это пекло. Очевидно, это было любимое занятие пастора, увлекающегося колдовством и близкими ему по духу суевериями, такими, например, как очищающий огонь.

— Но, мой дорогой Сэквил, — запротестовал эсквайр, и его голос прозвучал пронзительно и раздраженно, а худая рука сделала выпад вперед, словно он намеревался пронзить священника тонким черенком трубки, как бы продолжающей его кисть, — вы говорите так, как будто действительно верите во все эти сомнительные фокусы.

— Я читал у одного известного автора, что даже король Сол однажды посетил колдуна Эндора, — невозмутимо ответил пастор Сэквил. — И в той же книге начертан священный завет:

«Нет покоя, пока в мире существует колдовство».

— Да, об этом сказано в Библии, но сказано две тысячи лет назад. Вы же уверяете нас с таким пылом, словно уверены, что несчастная старушка, которую повесили в этом городке сто двадцать лет назад, действительно была колдуньей.

— Вы хотите сказать, что по обвинению в умышленном убийстве был казнен невиновный человек, а подлинных убийц как бы и не существует, не так ли? — парировал пастор.

— Нет, конечно. Ибо мы имеем дело с убийством совершенным, установленным и доказанным в течение нескольких дней.

— Те же самые обвинения немногим более ста лет назад могли быть предъявлены и колдовским силам тьмы.

— Век назад — да, пожалуй. Но не сегодня же.

— Мой дорогой Киллиан, если убийство такого рода — сложное искусство, достигаемое только годами напряженного труда; если на протяжении пяти веков вся мощь церкви и государства была направлена на искоренение этого искусства; если каждая колдовская книга и каждая личность, заподозренная в обладании секретами черной магии, предавались сожжению, то какие доказательства существования колдовства в этом мире мы можем иметь сегодня? — колкостью на колкость ответил мистер Сэквил.

Худые щеки адвоката нетерпеливо надулись, готовые выдохнуть ответ, но вдруг он изменил свое первоначальное намерение и рассмеялся.

—  — Многие познания делают его сумасшедшим, а, Баркли? — обратился он к моему дяде, чье природное равнодушие к спорам и дискуссиям, которые он находил бесполезными, лишь усилило его интерес к моему сообщению о прибытии пакетбота из Нью-Йорка. — Как вы отважились высказать столь абсурдные идеи вашему сеньору Вердену, Доминик?

— При условии, что сеньор не использует их в своих проповедях… — продолжительный хохот моего дяди прозвучал куда более пренебрежительно, чем обычно, и оборвался столь же резко. — Что с пакетботом, Роберт?

— С пакетбота просигналили десять минут назад, сэр.

— Тогда будьте добры спуститься на пристань и, если можете, возьмите на себя обязанности встретить и устроить мосье де Сен-Лаупа, если, конечно, он того пожелает. Я не думаю, что он несведущ в нашем языке, но ему может быть приятно иметь собеседником человека, говорящего по-французски.

Поскольку незадолго до смерти моего отца я почти месяц прожил в Париже, и только разорение моего родителя заставило меня прервать путешествие и с благодарностью ухватиться за то место, которое дядя предложил мне в своей конторе, дядя Баркли полагал, что я свободно владею французским. Для уточнения своей роли в этом деле я поинтересовался, как я должен поступить, если этот чужестранец окажется одним из тех кичливых и напыщенных аристократов, многочисленные вереницы которых прошли перед нашими глазами со времени падения Бастилии и позднейших беспорядков, сделавших их собственную страну небезопасной для этих людей. Дядя до некоторой степени успокоил меня, сообщив о письме, полученном им из Нью-Йорка от своих банкиров неделю назад с торговым судном и знакомящим нас с бывшим графом де Сен-Лаупом. В письме о графе говорилось не только как о человеке с превосходной репутацией, но также как и о благовоспитанном джентльмене, который, вне всякого сомнения, мог бы стать прекрасным украшением любого общества. У графа есть желание, добавляли они, приобрести дом в одном из таких уединенных городков, как наш, пока обстоятельства не станут благоприятными для его возвращения во Францию. И через две минуты после нашей встречи его беглый и непринужденный английский и приятные манеры совершенно рассеяли мои страхи и опасения.

На первый взгляд — видит Бог! — граф поразил меня своей обыденной простотой: он обладал приятной для своего среднего роста полнотой; смуглый, как испанец, он излучал сияние здоровья, а пунцовые круглые щеки лучше всяких слов говорили о его богатом и роскошном столе; его лоб был необыкновенно гладким для производящего впечатление перешагнувшего сорокалетний рубеж мужчины. Под бровями, чьи тонкие дуги, казалось, никогда не были искривлены хмурой гримасой, блистали особенными темно-желтыми огоньками небольшие черные глаза человека, каждодневно ищущего развлечений и удовольствий. Его алые губы были растянуты в неизменной улыбке. Все, что он видел в нашем маленьком, расположенном в верховьях реки, забытом богом и людьми провинциальном городке, оказавшемся на обочине новой экономической жизни, зарождавшейся в Олбани и устремлявшейся на запад, получало его ироническое толкование. Говорил он голосом поразительно сильным и глубоким для такого невысокого и забавного человека. Каждое его замечание предварялось фыркающим, напоминающим веселое рычание, смехом, обнажающим его белые, сверкающие, подобно длинным и чистым клыкам, зубы.

В тот момент, когда я показывал французу его временное жилище, он сделал мне предложение стать его проводником в пешей прогулке по нашему городку. Я начал было говорить ему, что в этих местах трудно встретить что-либо интересное, особенно для такого человека, как он, что я бывал в Париже и знаю, что европейские городки, даже небольшие, куда привлекательнее для любителей путешествий, чем наш. Но он остановил меня своим тихим грудным смехом и поднятой в знак протеста пухлой белой рукой. Я должен понять, сказал мне француз, что он сельский житель, живший до этого в деревенской глуши провинции Оверни, едва ли не лучше знакомый с прелестью небольших европейских городков, чем с великолепием Парижа. И хотя наша округа была настолько скучна, что оставалась таковой даже в восхитительный солнечный день, настоятельная просьба графа помочь ему в поиске подходящего загородного домика с прилегающим участком земли была, конечно, оправданной, а для меня служила прекрасным поводом бежать от моих скучных бухгалтерских обязанностей. Любопытно, что из всех мест, какие ему до сих пор приходилось видеть в Америке, наше показалось ему наиболее подходящим для выращивания винограда и инжира.

День был действительно одним из лучших в октябре: солнце яркое, но по-осеннему мягкое; теплый, легкий ветерок, наполненный благоуханием согнутых под тяжестью сочных плодов фруктовых деревьев и виноградников, покрывающих склоны окрестных холмов. Белые паруса выделялись яркими пятнами на сверкающей солнечными бликами реке; черепичные крыши нескольких старых голландских домиков, уцелевших во время великого пожара 1785 года, сверкали на фоне осенней пышности кленовых рощ; и вдалеке — фантастические очертания Катскилса, мерцающие сквозь голубую дымку испарений. Во время нашей прогулки я обратил внимание графа на новый маяк, расположенный на оконечности старого мола, хранящего развалины форта, возведенного еще первыми поселенцами; затем я показал гостю канатный, кожевенный и лесопильный заводы, а также церковь Святого Михаила, откуда семнадцать лет назад воинствующие патриоты выволокли привязанного к концу веревки мистера Сэквила, подлинного американца, упорно благословляющего в своих проповедях короля Георга, ибо того требовала клятва, данная им при посвящении в духовный сан.