Оллсмайн встал поздно, легкая качка дала ему знать, что якорь поднят. Он радостно потер руки при мысли, что вот наконец он везет в Сидней корсара, который так долго делал его посмешищем. Довольный, улыбающийся, он вышел на палубу. Берег материка вдали рисовался темной полоской. Очертания его становились все туманнее и туманнее. Веселые голоса вывели его из приятных размышлений. Перед ним остановился Арман, а с ним Оретт и Лотия, улыбающиеся, хорошенькие, в свежих, светлых одеждах.

— Здравствуйте, сэр Оллсмайн! — вскричал журналист. — Наконец-то вы вернулись! Ну, как себя вы чувствуете после путешествия?

— Прекрасно, прекрасно. Но и вы также, по-видимому? А ваши дамы цветут, как розы!

— Боже мой, мадригал! Я думал, такие вещи употребляются только во Франции.

— Напрасно, напрасно. В Австралии отличный климат, и мадригал легко может процветать в ней под лучами хорошеньких глазок.

— Час от часу не легче! А, кстати, ваша экспедиция, кажется, вполне удалась?

При этом вопросе Оллсмайн гордо выпрямился.

— Я принял меры. И был вполне уверен в результате. Так что корсар Триплекс… — трижды пленник: океана, экипажа крейсера и мой.

Все замолчали. Внимательный наблюдатель заметил бы, что на лицах Армана и молодых женщин выразилось далеко не удовольствие. А если бы он мог читать мысли, то у Лотии прочел бы: «Как жаль! Ведь корсар был покровителем Робера!»

Но Оллсмайн был слишком доволен своим успехом, чтобы разбираться в выражениях чужих лиц.

— Да, — продолжал он, — этот плут заставил там меня поработать, вполне готов признать его искусство. И, знаете ли вы, он прекрасный игрок. Проиграв партию, он отнесся к этому вполне спокойно. С тех пор как я схватил его и до тех пор пока не запер здесь в каюте, я ни разу не мог на него пожаловаться.

— А он заперт в каюте? — небрежно пробормотал Лаваред.

— И крепко заперт, — подтвердил Оллсмайн.

— А страшный он? — спросила Оретт.

— Нисколько.

— Неужели не страшный?

— Право, нет. Он даже довольно красив. У него такие кроткие глаза, что я даже удивился. Выражаясь поэтически, это тигр в овечьей шкуре.

— Очень любопытно, — проговорила Оретт. — Право, мне даже захотелось посмотреть на этого корсара.

— Нет ничего легче.

— Моя просьба не кажется вам нескромной?

— Нисколько. Он в кормовой каюте, и в ней есть круглое окошечко.

— Так что его можно видеть незаметно для него? Вот хорошо-то! Пойдемте, пойдемте! Хочешь, Арман? Хочешь, Лотия?

Оллсмайн любезно предложил руку молодой женщине.

— Позвольте проводить вас, — предложил он.

— С удовольствием.

Они уже приближались к трапу, ведущему вниз, как в это время к Оллсмайну подошел командир крейсера и попросил его уделить ему несколько минут.

Надо было, чтобы Оллсмайн прочитал рапорт поведения бывшего с ним экипажа паровой шлюпки. Начальник полиции извинился и попросил своих «друзей» спуститься без него. Дамы не заставили упрашивать себя дважды и быстро сбежали вниз. Войдя в коридор, они пошли так быстро, что Арман едва успевал за ними. Теперь они не смеялись. Не обыкновенное любопытство, а сильная симпатия к корсару, этому великодушному покровителю Робера, влекла их к Триплексу. Это он протянул руку помощи несчастному французу, он же, по всей вероятности, освободил Ниари, этого свидетеля, необходимого для счастья Роберта и Лотии. Но, приближаясь к цели, они пошли медленнее, так как их охватило какое-то смутное волнение.

— Вы что, как будто раздумали знакомиться с нашим таинственным союзником? — тихо спросил журналист.

Его слова как бы вывели из нерешимости египтянку.

В кормовой части было три каюты рядом. Лотия заглянуло в одну, — она была пуста, но, заглянув в другую, она увидела фигуру человека, неподвижно стоявшего у иллюминатора, она показалась ей знакомой, где-то она уже видела эту задумчивую позу. Из ее груди вырвался невольный вздох. Как бы под влиянием магнетизма, человек обернулся. Взглянув ему в лицо, Лотия отшатнулась от двери и невольно прижала руку к сердцу.

— Робер! — глухо вырвалось у нее.

— Что вы говорите? — спросил Лаваред.

Не в силах ответить, она молча указала ему рукой на стекло. Арман кинулся к двери, заглянул в окно и с удивлением прошептал:

— Кузен!

— Как, он — корсар Триплекс? — проговорила, поняв наконец, в чем тут дело, Оретт.

— Он самый, — отвечал Арман.

— Но это ошибка!

— Сейчас узнаем!

И со своей обычной решительностью Арман бросился к выходу из коридора, взглянул наверх и, увидев, что там никого нет, снова подбежал к окну и постучал в него. Узник вздрогнул. Он подошел к окну и, узнав Армана, побледнел, потом покраснел, потом вдруг с улыбкой сделал ему знак, чтобы он подождал, достав из кармана записную книжку, он быстро набросал в ней несколько строк, вырвал листок, нагнулся и просунул его под дверь, которая, к счастью, не доходила до пола. Арман схватил бумажку и прочитал следующую запись:

Закончив читать, Арман вопросительно взглянул на пленника, и Робер несколько раз кивнул головой, подтверждая написанное.

Когда Лаваред знаками же показал ему, что исполнит все, сказанное в письме, Робер одобрительно улыбнулся.

Вдали послышались шаги. Немому разговору пленника и его друзей суждено было скоро кончиться.

Тогда Лотия подошла к стеклу и приникла к нему лбом. Робер прикоснулся губами к холодному стеклу. Оно на минуту потускнело под этим чистым тихим поцелуем плененного жениха. Почти тотчас же подошел Оллсмайн и стал рассыпаться перед дамами в извинениях за свое отсутствие, не подозревая, что именно оно-то и было им наиболее приятно. Но затем, заметив выражение неудовольствия на их лицах, он невольно их спросил:

— Неужели вас так смутил вид этого висельника?

Арман поспешил ответить за дам:

— Я думаю, что когда так близко видишь такого знаменитого бандита, невольно является мысль: а что было бы, если встретился с ним, когда он был на свободе?

Оллсмайн весело рассмеялся:

— Как! Неужели эта мысль так их обеспокоила?

— А что тут удивительного? Ведь они не на каждом шагу встречаются с корсарами!

— Положим. Но они могут успокоиться.

— Я тоже так думаю.

— Триплекс больше никому не будет вредить.

— Да, это трудно в его положении.

— Оно изменится.

— Вы думаете?

— Уверен. Его будут судить особым судом, как покусившегося на безопасность английских владений. Я ручаюсь, что через неделю вы увидите его на виселице. Тогда он, уверен, никому уже не будет страшен.

Лотия не смогла удержать нервного движения при этих жестоких словах. Но Оллсмайн не понял истинного смысла этого движения и продолжал со сладкой улыбкой:

— Знаете, господа, я хочу, чтобы у вас осталось впечатление об этом приключении. Говорят, во Франции существует поверье, что веревка повешенного приносит счастье. Я прикажу оставить для вас несколько сантиметров той веревки, которая поможет этому негодяю расстаться с его грешной душой, и пусть этот кусочек пеньки выразит вам мои наилучшие пожелания.

И, довольный своей любезностью, Оллсмайн проводил своих спутников на палубу. Но здесь все его вскоре оставили под разными предлогами и собрались в каюте Лотии, где девушка уже дала волю своим слезам.

— Не унывайте, не унывайте, Лотия! — повторял Арман. — По письму Робера выходит, что Джеймс Пак также против этого носорога Оллсмайна. Поверьте, все кончится прекрасно.

Переезд от устья реки Шэм до Сиднея продолжался одиннадцать дней, но, несмотря на все усилия, Лавареду не удавалось еще раз поговорить со своим кузеном. Правда, он видел заключенного каждый день во время прогулки того по палубе, которую ему разрешил Оллсмайн, но в это время Робера сопровождали полицейские, следившие за каждым его шагом, каждым движением. Самое большее, что мог сделать заключенный, это обменяться взглядами со своими друзьями. Разумеется, эти взгляды выражали очень многое, в особенности, когда они обращались на Лотию, но, да простят меня господа поэты, одними глазами много не выскажешь.