Итак, сомнений больше не было. Отвратительные трофеи жестокости даяков были у них перед глазами. Впрочем, все увидели их тут же. Женщины, дрожа, кинулись друг другу в объятия, не смея взглянуть на жуткие украшения сарая. И тут вдруг все невольно содрогнулись: дверь отворилась, и на пороге показался человек. Огромные кольца были продеты у него в нос и уши, на руках красовались браслеты из слоновой кости, на плечи была накинута тигровая шкура, длинный хвост которой волочился сзади по земле. За ним следовало несколько воинов, но они остались за дверью. Дикарь медленно приблизился к пленникам и долго рассматривал их, переходя от одного к другому и с видом удовольствия качая головой. Наконец, он остановился перед парижанином и сказал ему на ломаном английском языке:

— Откройте рот.

Это были первые слова, которые понял Арман с тех пор, как попал во власть даяков.

— Вы говорите по-английски! — вскричал он. — Прекрасно! Мы сможем объясниться.

— После, — перебил его туземец, — я говорю по-английски, потому что жил на берегу, все белые говорят по-английски, и потому я заговорил с вами на этом языке. Откройте рот!

Несколько удивленный этим странным требованием, Лаваред, однако, повиновался. Туземец осмотрел его зубы, потом вынул из-за пояса какой-то красный камешек и поставил им знак на лбу француза. Потом он то же самое проделал со всеми остальными. Удовольствие его с каждым новым осмотром, видимо, все возрастало. Окончив свое дело, он хотел было удалиться, но Арман без церемонии удержал его за тигровую шкуру.

— Постойте, вы обещали мне объясниться, кто вы такой?

— Врач! — сказал дикарь.

— Врач! А, понимаю. Вы хотели узнать, нет ли у нас какой-нибудь болезни, которая могла бы распространиться между вашими соплеменниками?

— Да, вы правы.

— А если бы мы были больны, нас прогнали бы?

— Нет, вас привязали бы к позорному столбу, и наши воины стали бы испытывать на вас свою ловкость, пуская в вас стрелы.

— К счастью, мы здоровы.

— Да, к счастью, потому что вы умрете без страданий, чтобы появиться на столах перед нашими юношами.

Эти слова мрачно упали в тишине. Европейцы побледнели, истина начала выясняться в их сознании. Пленники даяков-людоедов, они будут съедены своими тюремщиками.

Однако Лаваред настаивал.

— Но вы не хотите сказать, что мы послужим им пищей?

— Да, да, пищей! — отвечал туземец. — Ничего нет вкуснее мяса белых, — прибавил он, и его лицо приняло хищное выражение. — Но, повторяю, вы не будете страдать. Страдание может вызвать лихорадку, а это портит вкус мяса, вы не останетесь здесь, потому что и страх может испортить ваш вкус, вас отведут туда, где растет камфарное дерево. Его запах вас опьянит, и когда настанет час пира, вы умрете, даже не почувствовав последнего удара. И вы будете вкусны, сочны и доставите много удовольствия нашим воинам.

Трудно описать состояние пленников после этих слов. Ужас, отчаяние овладели ими до такой степени, что они почти лишились сознания. Они были как бы под гипнозом, не спали, но и не сознавали окружающего. Отмеченные красными знаками, как быки, которых вот-вот поведут на бойню, осужденные стать пищей отвратительных дикарей, они слушали, как во сне, рассказы «врача» о средствах, употребляемых для сохранения вкуса человеческого мяса.

Они были низведены до степени домашних животных, которым искусный повар рассказывает, под каким соусом он их приготовит. Это был какой-то кошар, напоминавший рассказы Эдгара По. В этом состоянии они даже не заметили ухода «врача». Только, когда появились воины и вытащили их из сарая, они немного пришли в себя.

Оретт, Лотия, Маудлин и Джоан отчаянно закричали. Это был последний безумный протест против неминуемой смерти. Своим поведением они уже доказали свою храбрость, но теперь всякое мужество покинуло их. Сами же мужчины тоже были совершенно подавлены. Изобретательный ум Лавареда потерял всю свою изобретательность. Тюрьма, смерть не могли бы смутить ясности его мысли, твердости духа, но стать пищей каких-то гнусных варваров и знать, что Оретт ожидает та же участь, — такая мысль, положительно, угнетала его. В голове у него шумело. Он уже как будто слышал треск костей своей дорогой жены на зубах у каннибалов, и сердце его сжималось, и какой-то туман застилал ему глаза. Они шли среди своих палачей, как стадо, которое гонят на бойню. Скоро они вошли в лес, состоящий из камфорных деревьев, где их заперли во дворе, обнесенном частоколом, через который тянулись пахучие цветы этого растения. Разбитые и усталые, они бросились на голую землю. Опьяняющий запах камфоры кружил им головы, нервы их мало-помалу успокаивались. Ими овладело сонное спокойствие, и без мысли, без сопротивления, даже без сознания предстоящей опасности они погрузились в этот туман и закрыли глаза.

«Врач» не солгал: они не будут страдать, они не заметят перехода из жизни в вечность.

Когда они проснулись, уже светало. Около семнадцати часов они проспали здесь тяжелым сном опьянения. Они осмотрелись вокруг безумными, ничего не выражающими глазами. Из-за ограды на них уставились любопытствующие головы туземцев, пришедших посмотреть свое будущее угощение.

Они показывали свои острые зубы, между которыми блестели заменявшие клыки золотые пластинки. Это варварское украшение придавало их лицам зверское выражение, да и все в костюмах этих кровожадных дикарей направлялось к тому, чтобы сделать их похожими на тигра. И многим удавалось очень успешно подражать этому кровожадному хищнику, который для даяков является образцом красоты. Некоторые круглолицые женщины нарочно протыкали себе губы и продевали в эти отверстия колючки мимозы, копируя, таким образом, кошачьи усы. От этого они действительно скорее походили на тигриц, чем на представительниц того нежного пола, которому мы обязаны нашими матерями. Но вид этих зрителей больше не пугал пленников. Они ничего не сознавали, ни о чем не думали. Машинально они съели принесенную им пищу и снова погрузились в дремоту. Так прошло четыре дня. На четвертый день к вечеру врач опять пришел во двор, осмотрел пленных, ощупал их и обратился к сопровождавшему его вождю со словами:

— Завтра можно звать воинов на пир.

Вождь со зверской улыбкой кивнул головой, и оба вышли из ограды.

Наступила теплая, благовонная, звездная ночь, последняя ночь перед их смертью. Глухой шум несся из леса. Хищники, потягиваясь после дневного отдыха, приветствовали наступление тьмы радостным рычанием, и в ответ на это рычание неслись с реки жалобные звуки плача крокодилов. А осужденные на смерть ничего не слышали. Они спали.

А тем временем на корабле уже были приняты меры к розыску пропавших охотников. Как и предвидел Лаваред, помощник капитана, не дождавшись их вечером, высадился на берег с несколькими вооруженными матросами и по следам дошел до реки. Но там следы обрывались и, не решаясь углубиться внутрь острова, лейтенант вернулся назад. Здесь он узнал новость, которая доставила ему большое удовольствие — подводное судно Джеймса Пака в его отсутствие вошло в бухту Гайа на соединение с судном № 2, как было условлено заранее. Это обстоятельство снимало с лейтенанта тяжелую ответственность за судьбу пропавших без вести.

Обычно спокойный и невозмутимый, Джеймс теперь был крайне возбужден, когда вошел лейтенант, он метался по салону словно дикий зверь по клетке.

— Ну, как, Пэдди?

— Как, вы уже знаете о случившемся?

— Да, да, без лишних слов! Нашли след?

— Да, капитан. Джентльмены и леди захвачены в плен шайкой даяков.

— Даяков! — воскликнул капитан и в отчаянии схватился руками за голову. — Надо торопиться, — прибавил он, когда ему удалось немного овладеть собой. — Вы заметили направление?

— Да, их увезли на запад.

— Хорошо. Не будем терять времени. Нам нужно взять десять человек. Прикажите, чтобы он взяли разрывные пули. Идите… Да идите же!

Пэдди грустно пожал плечами.

— Я должен вам доложить, капитан, что я проследил их путь только до реки. А дальше след прерывается, потому что дикари поехали водою.