Так внутрипсихические процессы продолжают поддерживать изначальное решение об уходе от людей и постепенно создают то положение связанного по рукам и ногам человека, которое и являет нам картина «ухода в отставку». Это состояние было бы недоступным для терапии (из-за минимальных побуждений к переменам), если бы зов свободы не содержал в себе позитивных элементов. Пациенты, в которых он силен, часто быстрее других понимают вредоносный характер внутренних предписаний. При благоприятных условиях они могут сразу увидеть их как ярмо, чем они и являются, и могут открыто пойти против них.* Конечно, сознательная установка сама по себе не изгонит их, но значительно поможет преодолеть их постепенно.
* См. «Встреча с собой». – «Американский психоаналитический журнал», 1949. Письмо с предисловием К.Хорни.
Оглядываясь теперь назад, на общую структуру «ухода в отставку» с точки зрения сохранения целостности, мы видим, как определенные наблюдения приобретают смысл и занимают свое место. Начать с того, что целостность истинно отчужденного человека всегда поражала чуткого наблюдателя. Я первая всегда видела это, но раньше мне было непонятно, что это ядерная, неотъемлемая часть структуры. Отчужденный, замкнувшийся человек может быть непрактичным, инертным, непродуктивным, с ним может быть трудно иметь дело из-за его настороженности по поводу влияний и близких контактов, но ему присуща, в большей или меньшей степени, искренность, невинность самых глубоких его мыслей и чувств, которые нельзя подкупить, совратить соблазнами власти или успеха, лестью или «любовью».
Более того, мы узнаем в потребности сохранить внутреннюю цельность еще одну детерминанту основных характеристик типа. Сперва мы видели, что избегания и ограничения были поставлены на службу интеграции. Потом мы увидели, что и они определяются потребностью в свободе, но еще не знали ее смысла. Теперь мы понимаем, что это свобода от вовлеченности, влияния, давления, от оков честолюбия и соревнования ради того, чтобы сохранить свою внутреннюю жизнь незапятнанной и непорочной.
Нас может озадачить, что пациент ничего не говорил об этих самых важных вещах. На самом деле, он много раз окольными путями указывал, что хочет «остаться собой»; что он боится «утратить индивидуальность» в анализе; что анализ сделает его похожим на всех прочих; что аналитик неумышленно может превратить его в свое подобие и т.п. Но аналитик часто не улавливает полного подтекста таких высказываний. Их контекст наводит на мысль, что пациент или хочет остаться со своим наличным невротическим я, или стать своим грандиозным идеальным я. А на самом деле пациент защищает status quo. Но его настояния на том, чтобы остаться собой, выражают и тревожную заботу о сохранении целостности его подлинного я, хотя он еще и неспособен его определить. Только в процессе аналитической работы он познает старую истину, что он должен потерять себя (свое невротическое прославляемое я), чтобы обрести себя (свое истинное я).
Результатом этого основного процесса становятся три различных образа жизни. Первую группу можно назвать «упорная отставка»: в ней «уход в отставку» и все, что он влечет за собой, проводится в жизнь достаточно последовательно. Во второй группе зов свободы превращает пассивное сопротивление в более активное восстание; это «бунт». В третьей группе берут верх процессы упадка и ведут к «барахтанью в луже».
Индивидуальные различия в первой группе создаются за счет преобладания склонностей к захвату или, напротив, к смирению, а также за счет степени отхода от активной деятельности. Несмотря на тщательную заботу об эмоциональном расстоянии между собой и другими, некоторые лица этой группы все же способны что-то делать для своей семьи, друзей или для тех, с кем сблизились по работе. И, возможно, в силу личной незаинтересованности они часто оказывают очень эффективную помощь. В контрасте с захватническим и со смиренным типом, они не ждут многого в ответ. В противоположность смиренному типу личности их, скорее, раздражает, когда другие принимают их готовность помочь за личную симпатию и хотят еще и дружбы вдобавок к оказанной помощи.
Несмотря на сужение поля деятельности, многие такие люди способны к ежедневной работе. Но она обычно ощущается как обуза, поскольку сила внутренней инерции препятствует ее выполнению. Инерция становится особенно заметной, как только работа накапливается, требует инициативы или включает борьбу за что-то или против чего-то. Мотивация к выполнению рутинной работы обычно смешанная. Помимо экономической необходимости и традиционных Надо, часто присутствует еще и потребность быть нужным людям, самому оставаясь замкнутым и отчужденным. Кроме того, повседневная работа может быть средством отделаться от ощущения тщетности, охватывающего их, когда они остаются предоставленными самим себе. Они часто не знают, что делать в свободное время. Отношения с людьми слишком натянутые, чтобы приносить удовольствие. Им нравится быть себе хозяином, но они непродуктивны. Даже чтение книг может встречать внутреннее сопротивление. И вот они мечтают, думают, слушают музыку, любуются природой, если это доступно без усилий. Они, как правило, не знают о своем тайном страхе перед ощущением тщетности, но автоматически так организуют свою работу, чтобы оставаться самому по себе не получалось.
Наконец, инерция и сопровождающее ее отвращение к регулярной работе могут пересилить. Если у них нет финансовых средств, они делают случайную работу или опускаются до паразитического существования. А если есть небольшие средства, то они лучше сведут свои потребности к самому необходимому, чтобы чувствовать себя свободным делать, что хочется. Но то, что они делают, носит, скорее, характер хобби. Или же они погружаются в полную лень. Этот исход представлен нам талантом Гончарова в его незабываемом Обломове, которому лень было даже туфли обуть. Его друг уговаривает его ехать за границу, занимается всеми приготовлениями, до последней мелочи. В воображении Обломов уже видит себя в Париже, в горах Швейцарии, и мы с замиранием сердца ждем: поедет или не поедет? Конечно, никуда он не едет. Каждый день куда-то отправляться, получать все новые впечатления – это для него одно беспокойство, слишком большая морока.
Даже не доходя до таких крайностей, всепоглощающая инертность грозит опасностью опуститься, как это происходит с Обломовым и его слугой. (Здесь эта группа переходит к «барахтанью в луже» третьей группы.) Она опасна еще и потому, что может выйти за пределы сопротивления тому, чтобы что-то делать, и человеку становится лень уже и думать и чувствовать. Мысли и чувства становятся чистыми ответными реакциями. Остатки мысли могут зашевелиться от разговора, от замечаний аналитика, но нет энергии, чтобы мысль ожила, и ее струйка иссякает. Остатки чувств, положительных или отрицательных, могут всколыхнуться от визита или письма, но так же затихают, рано или поздно. Письмо может вызвать желание ответить на него; но если это не делается сразу, то и забывается. Инерция мысли хорошо видна при анализе и часто очень мешает работе. Становятся трудны простые мыслительные операции. Что обсуждалось в прошлый раз – забывается, не в силу особого «сопротивления», но потому что пациент складывает содержание беседы у себя в голове, как будто чужое барахло. Иногда он чувствует себя беспомощным и запутавшимся при анализе, как при чтении или обсуждении каких-то трудных вещей, потому что напряжение, требующееся для сопоставления данных, слишком велико. У одного пациента образ такого бесцельного блуждания возник в сновидении, где он оказывался то там, то здесь – в разных местах по всему свету. У него не было намерения отправляться ни в одно из этих мест; он не знал, ни как он туда попал, ни как выберется оттуда.
Чем шире распространяется инертность, тем больше она захватывает чувства пациента. Ему становятся нужны сильные стимулы, чтобы вызвать ответные чувства вообще. Прекрасные деревья в парке больше не возбуждают никаких чувств, ему требуется к ним роскошный закат. Такая лень чувств содержит и трагический элемент. Как мы видели, «ушедший в отставку» сильно ограничивает свою открытость, чтобы сохранить нетронутой искренность своих чувств. Но если процесс доходит до крайности, то мертвеет именно та свежесть, которую ему хотелось сохранить. Следовательно, при параличе его эмоциональной жизни он страдает от омертвения чувств больше других, и это может быть именно то обстоятельство, которое ему действительно хотелось бы изменить. По мере продвижения анализа у него временами возникает впечатление, что когда он более активен, его чувства как будто оживают. Но и тут он не соглашается признать, что его эмоциональное омертвение – не что иное, как выражение всепоглощающей инертности, и, следовательно, может измениться только вместе с ее уменьшением.
