– Карина его заберёт, она как раз должна подъехать.
Вот так. Ещё одна отрезвляющая пощёчина, отвешенная мне вселенной. Закусываю губу, послушно кивнув, и, бросив грязное полотенце на праздничный стол, сама отыскиваю свой пуховик среди груды чужой одежды.
Испортила всё. Вечер, который обещал быть наполненным шутками и поздравления, стал худшим в истории семьи Брагиных. Из-за меня. Из-за дурацкой надежды, что обойти неписаный закон жизни всё же удастся. Только как? Неспроста же твердят: всё тайное становится явным. В нашем случае правда рвётся наружу внезапно, как грязью, заляпав семью своей неприглядностью.
– Прости, – и даже извинения ничего не спасут.
Ведь идём в тишине. До ворот шагов десять-пятнадцать не больше, а эти секунды, наполненные скрипом снега под нашими сапогами, треском углей в брошенном всеми мангале и тяжёлым дыханием Вани – самая длинная дистанция, когда-либо мной преодолеваемая. Слабость накатывает, огромными волнами, захлёстывая с головой.
– Сань, – уже у машины (огромного белого монстра, за руль которого брат никого не пускал) ещё и чужая боль пришибает меня по макушке. – Что ж ты натворила?
Не спрашивай. Никто не спрашивайте, ведь мой ответ никому не придётся по вкусу. Признаюсь, что всё до смешного просто – влюбилась я, ещё тогда, восемнадцатилетней девчонкой – и Ванька брезгливо сморщится. Как сейчас, когда удерживает водительскую дверь, пропуская меня в салон, и, мазнув взором по окнам первого этажа, резюмирует:
– Дурочка. У него таких, как ты, на каждый день недели. Езжай, завтра поговорим.
И я еду. Нарушая правила, наплевав на собственную безопасность, неуклюже вписываясь в повороты. Еду, пытаясь убежать как можно дальше от дачи и засевшего в голове Ванькиного:
– Повтори! Мне в глаза повтори всё, что только что ей сказал!
Теперь и не боль это вовсе. Если и боль, то уже физическая, скручивающая тело, отдающая в висках, саднящая кожу солью прорвавшихся наружу рыданий. Боль, истоки которой даже не нужно искать, а просто принять как данность, не тратя последние силы на мольбы уйти. Не уйдет уже, не теперь, когда мир разделился на до и после. На кадры, которые на зависть моему Незнакомцу, словно выжигаются на подкорке, крича, что из головы уже никуда не денутся: вот я, прижатая Васнецовым к столу, краснею от плюнутых мне в лицо обвинений, вот Ваня, в два шага настигший опешившего любовника, хватает его за грудки и, тряханув, как тряпичную куклу, ревёт:
– Ты что наделал, Миш? Это ж Санька моя… Я же тебя убью теперь. Богом клянусь, пришибу!
Не пришиб. Физически нет, но ни у кого не осталось сомнений, что для именинника Михаил Васнецов сегодня умер. Не умеет Ванька прощать. Не умеет и точка.
И меня не простит: за глупость, за эту наивность, от которой к двадцати пяти не мешало бы и избавиться, за пересуды, которых не избежать, ведь свидетелей их возни было немало. Всхлипываю, треснув по рулю ладошкой, и, наконец, затормозив у подъезда, прячу лицо в шарфе, до того колючем, что даже истерика на задний план отступает. А вместе с этим осеняет другая мысль: или простит? Если уже не простил, оправдав меня тем, что я младшая. Вечный ребёнок для папы, для матери, которая завтра наверняка устроит мне допрос с пристрастием, и для него – тощего в детстве, и огромного, уверенного в своих силах сейчас. Старшего брата, который и ключи-то дал, лишь для того, чтобы уберечь меня от собственной злости.
– Ладно, всё завтра, – шумно выдыхаю воздух, через сложенные трубочкой губы и, наспех утерев слёзы всё тем же колючим шарфом, ступаю на снег. Домой хочу. Под одеяло. К кошкам. Да даже к Герде… Заберусь в постель, а там хоть до утра реви, проклиная прилипшее ко мне одиночество.
Незнакомец
Обычная сегодня ночь, тихая. Настолько беззвучная, что распахни я сейчас окно, протяни руку в морозную пустоту, и без труда расслышу шуршание кружащегося в воздухе снега. Эту неведомую миру музыку, под которую он парит, исполняя незамысловатый предсмертный танец, и под неё же гибнет, мгновенно растаяв на горячей ладони.
Тоскливо. Безрадостно. И, чёрт возьми, одиноко. Мне одиноко в чужой квартире, из которой с уходом Саши выветрилась надежда, вера и… аромат малиновых духов. Если б не гадившие по очереди кошки, за которыми я клятвенно обещал присматривать, сказал бы что и жизнь ушла. Из меня так точно – я либо лежу, рассматривая стены, либо дымлю на кухне, которую к утру придётся долго и упорно проветривать.
Сдулся. Как-то так, разом. Словно вдруг осенило, что эти восемь дней ушли в никуда – ни результата, ни просвета в мозгах, ни каких перспектив… А поводом к прозрению – взбесившее «Ты кто?!» брошенное мне на пороге кем-то из Сашиных друзей. Да тупая пульсирующая боль в затылке, как реакция на осознание, что мне и ответить-то нечего. Этому вот в приличных джинсах, хорошем добротном пуховике, вертящему в руках брелок с логотипом известной автомобильной марки.
А действительно, кто? Человек? Звучит по-дурацки для такого здорового лба, как я.
– А ты? – потому и пошёл в наступление, недвусмысленно загородив проход своими широкими плечами. Просто упёрся локтями в косяки, нависая над неизвестным визитёром, и терпеливо сносил его изучающий взгляд: от кистей до плеч, от плеч к лицу…
Лучше бы брат её нарисовался. С ним хотя бы понятно всё, а этот так странно блеснул глазами, развернувшись на пятках и устремившись по лестнице вниз, что я всерьёз начинаю раздумывать – не подложил ли я Саше свинью своей неразговорчивостью? Вдруг у них там любовь?
Впрочем, какая любовь, если за эти дни я видел его впервые, а он обо мне и не слыхивал даже? Верчусь на диване, никак не находя удобную позу, и нет-нет, да на часы кошусь – начало первого. Соседи сверху притихли, убавили, наконец, телевизор и прекратили одним им понятные хождения по скрипучему полу. Уличные псы и те не воют, так почему не сплю?
Наверно, всё просто: я этого ждал – внезапного щелчка провернувшегося ключа в замке и громоподобного лая Герды. Вернулась! Сажусь, протягивая руку к креслу, чтобы натянуть спортивки, да не спускаю глаз с тонкой полоски света, льющейся из-под двери. Можно подумать моргни я, и она тут же исчезнет.
– Саша? Ты же до обеда должна была… – она вздрагивает, резко разворачиваясь на звук моего удивлённого голоса, а я теряюсь от одного вида её зарёванного лица.
Ну, твою мать! Значит, и впрямь поднагадил! Да так сильно, что и кандидатом наук быть не нужно, чтобы понять, что Саша с трудом держится на ногах вовсе не от алкоголя, в моём представлении льющегося рекой на шумных семейных праздниках. Истерика её вымотала, всё просто.
– Саш, нормально всё?
– Отлично, – девушка всё-таки вешает пуховик, расправляя на бёдрах заляпанное чем-то платье, и в противовес собственным словам шмыгает носом. Разок, другой, после чего косится на дверь кухни, видимо принюхиваясь, и с тяжёлым вздохом переводит взгляд на меня. Попался.
– Курил, – а чего отпираться? Часто и долго, совершенно уверенный, что пока я тут кисну от одиночества, Саша вовсю веселится. И не подумайте, она заслужила, просто я человек обычный, земной, и крыльев, как эта девушка за спиной не ношу. Потому и бороться не стал с каким-то совсем неуместным собственническим чувством, мгновенно разлившимся по венам, едва она уселась в такси – привык я, что она рядом. Потому что кроме неё – никого.
– Прибьёшь?
– Дурак! – шепчет беззлобно, качнув головой и бросая на полку незнакомый автомобильный брелок, и на мгновение замирает перед зеркалом. – А я шашлык не привезла. И торта нет, ни кусочка.
Словно это важно вообще!
– Торт ты мне не обещала.
– Но привезти хотела, – она улыбается виновато, будто прокуренная мной квартира просто цветочки на фоне забытого на даче мяса и, не выдержав моего взгляда, прячется за водопадом волос, низко склоняя голову.
Зря я её ухажёра домой не пустил. Теперь хрен пойми, как извиняться. Тем более что хозяйка проходится ладошкой по морде назойливой стаффихи, шепчет ей что-то безумно приятное, и украдкой мазнув безразличным взором по моему хмурому лицу, семенит к спальне, не оборачиваясь желая спокойного сна.
