Он распахнул дверь. Вдоль длинного прохода тянулись стеллажи с большими стеклянными колбами; колбы медленно вращались; от каждой уходили в стену разноцветные шланги и проводки. Тхор склонился над одной из колб; в мутноватой жидкости плавал головастик, не то рыбка, не то лягушка; нечто похожее он видел в школе — препараты в формалине; к горлу подступила тошнота.

— Будущие солдаты вашей армии, — торжественно представил Климмер.

Тхор поспешил вперед, Климмер покатился за ним. Зародыши в колбах становились все крупнее, Тхор машинально достал сигареты, зажигалку.

— Прошу прощения, господин Тхор, — чуть ли не взмолился Климмер, — только не здесь. Пожалуйста, в коридоре.

В коридоре Тхор прислонился к стене; сесть было некуда; торопливо закурил; сигарета отвратительно пахла формалином.

— Между прочим, условия идеальные. Отсева на этой стадии почти не бывает, дети рождаются здоровенькие. Инкубаторий — наша гордость. Заметьте, полная автоматизация. В отделение вскармливания я вас не приглашаю; вы натура чувствительная, а там, знаете ли… пахнет, но тоже почти полностью автоматизировано.

Все, что требовалось пронюхать в этом подземелье, Тхор уже пронюхал; к тому же он устал, а предстоял еще третий раунд. Потому он охотно согласился покинуть эту «адскую кухню» Климмера. Но уйти просто так, не выразив своего восхищения, было бы неосмотрительно.

— Благодарю вас, доктор Климмер, этого достаточно. Я вполне убедился, что вы прекрасный организатор производства и большой… ученый.

»…Большой негодяй! — сдерживая тошноту, думал Тхор, пока шагал непослушными ногами вслед за Климмером. — Негодяй! Негодяй! Хотел бы я знать, что ждет тебя впереди: миллионное состояние или электрический стул?»

Только в кабинете Климмера он пришел в себя: помог бокал неразбавленного виски.

— Итак, продолжим наш разговор, доктор. — Теперь он не очень-то щепетильничал с этим человеком; дело было сделано; и джентльмен, и генерал, и разведчик, выполнив свою миссию, испарились; на сцену вышел Тхор-делец. — До сих пор мы полагали, что вы приобретаете лишь половые клетки, а вы, оказывается, начинаете с эмбрионов… Скажите, эмбриону уже свойственна жизнь? Ха-ха, разумеется, если его можно убить, что вы и делаете с девяноста процентами женских эмбрионов. Вот здесь-то и обнаружилось слабое звено вашего отлично продуманного и прекрасно поставленного предприятия: вы скупаете людей, вы рабовладелец, а в нашей свободной стране человек не может быть собственностью человека!

— Но позвольте! — Климмер поднял руку, точно пытаясь заслониться, и беспомощная стариковская гримаса исказила его лицо. Казалось, он вот-вот расплачется. Но Тхор «не позволил».

— Вы преступник, доктор Климмер, и я вынужден, как это ни прискорбно, отправить вас на электрический стул. Все. Прощайте!

Тхор встал. Он был удовлетворен; удар нанесен по всем правилам; что же дальше — нокаут или выброшенное на ринг полотенце?

Старикашка неподвижно сидел в своем кресле. Тхор ждал чего угодно: истерики, взрыва бешенства, даже выстрела в упор. Но ничего не произошло. Климмер улыбнулся застенчиво и беззащитно.

— Хорошо, господин Тхор, вы получите две сотни опытных образцов. Но имейте в виду: если пронюхают журналисты…

Расставаясь, они пожали друг другу руки.

У себя в лимузине Тхор тщательно протер руки одеколоном, который постоянно возил с собой на всякий случай, и выбросил платок за окно.

Старик шел бесшумно, как ходят в джунглях только ягуары да охотники-лоринганцы. Ни одна веточка не хрустнула, ни одна кочка не чавкнула, а ведь ночь была такой темной, что земля под ногами виделась сплошным бездонным провалом. Но Старик знал свою землю.

Он никого не опасался; звери благоразумно предпочитали обходить его стороной, а каратели не смогли бы проникнуть в эту глушь да топь — смерть ждала их здесь на каждом шагу; и все-таки Старик шел бесшумно — он не умел ходить иначе.

Не видя ничего, он обогнул густо заросшее травой озерцо, опасное даже днем; еще два поворота, и будет деревня, в которой он заночует; эта деревня уже вне досягаемости карателей, руки коротки; тем более не дотянуться им до партизанского центра в джунглях, в самой середине болот; туда ему идти еще день — завтра. Это на побережье, где большие города и хорошие дороги, «акулы» смогли установить свои порядки, но в джунглях им делать нечего; пока есть джунгли, народ не покорить, а джунгли — почти вся Лорингания. Под покровом джунглей партизаны могут незаметно собрать в кулак свои силы и ударить в самый неожиданный момент, а потом бесследно раствориться в болотах под носом у карателей. Армия «акул» сильна и многочисленна, только не очень-то надежна; ее солдаты — дети крестьян, рыбаков, рудокопов, а кому по душе воевать против своего народа? Единственная опора «акул» — каратели, наемники без роду и племени, их можно повернуть и против партизан, и против армии; но таких немного; и все-таки правительство «акул» держится на них. Только вопрос — долго ли продержится правительство, чуждое не только народу, но и армии? Казалось бы, дни его сочтены. Но год идет за годом, а партизаны все не могут взять верх, то наступают, то вновь отступают, и Командир говорит: «Наш час еще не настал». Конечно, ему виднее, Командиру; взять власть — полдела, главное — удержать, ее; и все же народ устал, скорее бы создавалась «ситуация», о которой толковал Командир…

Так думал Старик, подходя к деревне. Он всегда думал в пути. Длинная дума сокращает длинную дорогу — это знает любой лоринганец. Внезапно думы его оборвались; Старик насторожился, как ягуар, почуявший опасность; его ухо не уловило ни единого из тех еле слышных звуков, которыми обычно встречает путника деревня. Что могло случиться? Болезнь, подкосившая все двадцать деревенских хижин? Но тогда тревожно скрипел бы на всю округу флюгер, предупреждая прохожих, чтоб обходили деревню стороной. Наводнение? Но вода не подымалась эту неделю. Пожар? Не чувствовалось запаха гари. Каратели? Но им не пройти через болота, а вертолеты и парашютисты бессильны в джунглях. Разве что опылили это место каким-нибудь ядовитым порошком или; отравили газом? Но его нос не заметил ничего такого. Тогда в чем же дело?

Старик шел особенно осторожно — неведомая опасность подстерегала его впереди — и думал особенно старательно, но не мог придумать ничего, что хоть как-нибудь объяснило бы тревожащую тишину деревни.

Дойдя до нужного места, он трижды кинул в темноту пронзительный свист ночной птицы — никто не отозвался. Тогда Старик крадучись, готовый каждое мгновение метнуться прочь и слиться с землей, пробрался на деревенскую площадь. Вокруг смутно маячили силуэты хижин; нигде ни огонька; пренебрегая опасностью, он тихо позвал:

— Гвидо! Айяно!

Тишина. Не откликаются его друзья, его сверстники, такие же, как он, старики охотники, ставшие партизанскими связными. Никто не откликается.

Старик постоял в тени хижины, подумал и решился на крайность.

— Момо! — позвал он. — Момо!

Тишина.

Он зажег фонарик, чиркнул острым лучом по площади; луч наткнулся на что-то, чего здесь никогда не было, не могло быть — и замер. Старик подошел поближе и узнал белую бороду Момо, залитую кровью; потом заметил раскрытые глаза Момо и прикрыл ему веки пальцем; наконец увидел распластанную грудь Момо; он склонился пониже и понял, что у Момо вырвано сердце.

Старик лег рядом с Момо, прижался к земле и из последних сил вцепился в нее пальцами, чтобы не сорваться. Ему казалось, земля бешено вертится и вот-вот скинет его; что-то похожее рассказывали про вращение Земли ребятишки, ходившие в школу, но ведь то были сказки для детей!

Он знал всех зверей, и тварей болотных и речных, и птиц, что питаются падалью; ни один из хищников не мог так осквернить труп. Но кто же мог? Кто мог вырвать и унести сердце Момо? Сердце Момо — да ведь это целая легенда, а легенда — душа народа. Не было на свете сердца нежнее и мужественнее, чем сердце Момо.