Тем временем взрослые, установившие, наконец, распорку рядом с костром, делают что-то совсем странное — кладут поперёк неё длинную, похожую на шест палку и под радостные возгласы поливают чем-то, а потом… поджигают. Огонь на палице-шесте вспыхивает резко, ярко, совсем не как в костре — а агрессивно, будто голодный зверь, вырвавшийся из клетки. Все происходящее не нравится мне так сильно, что сама не замечая, как схватила Гордея Архиповича за сухую жилистую ладонь, спрашиваю, сжимая пальцы все сильнее:

— Это что ещё за херня?

— Та тьху на тебе, Поля. Яка ще херня? Ты за тим, шо говоришь, следи, — снова посмеивается он, пытаясь вытащить руку, но от волнения я вцепилась так сильно, что вскоре он прекращает эти попытки, глядя на меня ещё пристальнее. Но сейчас даже его внимание не беспокоит меня. В глубине души я ведь все понимаю. И то, что хитрые и хваткие хуторяне смочили эту палицу каким-то горючим, чтобы горела ярче и опаснее, и то, что они…

Да, теперь они будут прыгать и через неё, постепенно поднимая горящую древесину все выше и выше, испытывая на прочность самых азартных смельчаков. Мы так развлекались в детстве на пустырях, пока не опалили себе волосы и не устроили парочку пожаров, после чего нас начали гонять взрослые, называя такое развлечение варварством и пережитком старых дней. И вот то, что запрещали нам даже в не самых благополучных кварталах города, живет и процветает здесь.

— Это что у вас за забавки такие? Может, лучше вмешаетесь? Пока не поздно и никто не пострадал?

— Та тебе чего шлея под хвост попала? Чего психуешь? Нихто не пострадае, а ты прекращай тут… Бо ще накличешь…

Да конечно, не пострадает. Чем с большей уверенностью он говорит это, тем меньше я ему верю. Девчонок и вправду не подпускают к новому сооружению, равно как и взрослых степенных хуторян — в прыжках через горящий шест соревнуются молодые парни и мужчины. Едва увидев это, к ним активно рвётся и Вэл, которого порядком разозлённая Оляна пинает уже с силой, а он только хохочет, сгибаясь пополам то ли от боли, то ли от радости жизни.

— От Василь чудить сегодня, — не оставляет это без внимания Гордей Архипович. — Отчаяный хлопец. Дурный и отчаяный. Але правильно Оляна не дае ему стрибать. Городский, ще сгорить.

— А местные у вас, значит, огнеупорные? — моему возмущению нет предела, особенно после того, как Матвей, приятель Артура, первым с разбегу перепрыгивает через перекладину — ловко и быстро, почти как наши мальчишки-спортсмены на уроках физкультуры. Разница только о в том, что перекладина в школе была из металла и не полыхала огнём.

— О, а шо це Артуртко не перший? Вин раньше такого никогда не допускав, — неспешно комментирует Гордей Архипович, что выводит меня из себя ещё больше.

— Да что вы такое… несёте! — замечая, что по-прежнему сжимаю его руки, от волнения ухватившись за них как за что-то первое, найденное на столе, резко отстраняюсь. Я зла сейчас, очень зла. Все впечатления, накопленные за вечер переполняют меня — и про женскую честь, и непонятные обвинения в ведьмовстве, и вечное желание местных влезть не в свое дело, и особенно отношение Гордея Архиповича к внуку как к породистому коню, который должен брать самые сложные препятствия и всегда новым приходить на скачках, чтобы не посрамить честь хозяина.

— Вы хоть сами понимаете, что это опасно? Или вам из пустого тщеславия нравится смотреть? Чтобы нервы пощекотать? А то, что там люди жизнью рискуют, вас не волнует! Причём, это глупый, идиотский риск, лишь бы народ потешить! Хлеба и зрелищ, да?

— Ты верещать перестань, Полино! И сядь на место. Сядь, первый и последний раз кажу. И заспокойся. Нихто никого не буде палить. Якось люди тут справлялись без тебе. Й щас справимся.

Чем больше возмущения звучит в моем голосе, тем тон хозяина, напротив, становится тише и задушевнее. Вот только именно сейчас в нем начинает звучать явная угроза.

Но хоть я отчётливо слышу ее — мне больше не страшно. Потому что весь мой страх — он на поляне, Артуром. Пока шли приготовления новой «забавки», он успел прыгнуть через костёр еще с парой молоденьких девчонок, но как только Матвей открыл соревнования по прыжкам через горящую перекладину, тут же присоединился к другу.

Сев на лавку, как того и требовал Гордей Архипович, я сжимаю пальцы в замок, чтобы не схватить еще что-то или не сломать от волнения. Краем глаза я вижу, как хозяин растирает свои ладони, поглядывая на меня искоса и, кажется, издевательски:

— Чуть руку не скрутила, дурна… Це ж за кого ты так переживаешь? За Василя? Так он под Олянчиным присмотром, ничого ему не станется.

Оставляю без внимания эту шпильку, тем более, что Артур, разбежавшись, с первого раза легко перепрыгивает через перекладину — и эта легкомысленная беспечность, эта весёлая пляска на краю безопасности начинает сводить меня с ума. Зачем, ну зачем они так глупо развлекаются? Ведь есть тысяча и один способ испытать молодецкую удаль по-другому!

— Черт… Ну, почему… Зачем он это делает? Что… эй, вы что творите! — я снова вскакиваю со своей многострадальной скамейки, замечая, как горящую перекладину поднимают на уровень выше, но выразительное покашливание Гордея Архиповича, сбавляет мой пыл и снова усаживает обратно.

Не лезь со своим уставом в чужой монастырь, повторю себе я. Это ты, Полина, живешь в мире пристегнутых ремней в авто, сигнализации и камер наблюдения в подъездах. А здесь так привыкли, это их стихия, они знают, что делают — и то, что тебе кажется опасностью, для них норма, в порядке вещей.

Все будет хорошо. Ты преувеличиваешь. Просто развлекается народ. Просто развлека…

— Ой мамочки… — не выдерживаю и на секунду закрываю глаза руками, чтобы не видеть, как сначала Матвей, а за ним и Артур снова прыгают через перекладину, изгибаясь над ней как прыгуны-легкоатлеты с шестом — вот только шеста у них нет, отталкиваются они от земли ногами и пролетают едва ли не над самым огнём, который на долю секунды дотрагивается к ним, лизнув спину и плечи, и я не нахожу в себе сил больше смотреть на это.

Я не волнуюсь из-за Матвея. Он взрослый мальчик, как и остальные, прыгающие следом — кто цепляющий, а кто чуть не сбивающий горящую планку. Парни довольно потирают руки, фыркают, похлопывают друг друга по спине, стараясь унять слабую боль там, где их коснулось пламя. А вот Артур, которого здесь все считают самым ловким и самым крепким… Он не должен. Не должен этого делать. Я не могу понять, с чем связан этот необъяснимый, суеверный страх, проснувшийся во мне, но и унять его, проконтролировать тоже не получается. Пытаюсь списать панику на то, что самые трагичные, самые нелепые несчастья почему-то происходят на соревнованиях именно с лидерами. Даже на гонках сильнее всего разбиваются общие фавориты, чемпионы и победители. И сейчас… им надо остановиться, пока не поздно.

Планка поднимается еще на один уровень. Прикидываю, что теперь ее высота — где-то мне по шею, но все прыгающие — гораздо выше, так что им должно быть легче… хоть немного.

Сейчас под огнём проще проползти, чем перепрыгнуть его, но, кажется, это понимаю только я. Начинаются первые общие неудачи — кто-то останавливается в разбеге и поднимает руки — я пас! — понимая, что не возьмёт препятствие, пару раз планку сбивают, и только это вызывает недовольство Гордей Архиповича.

— А ну хватит! Баста! Не можете стрыбать — прекращайте! Ще траву мне попалите, пожар устроите на мою голову… — переходит на недовольное бурчание он после того, как ловкий Матвей всё-таки берет новую высоту и это служит знаком, что соревнования продолжаются. — Все, не дёргайся, — успокаивающе обращается ко мне хозяин. — Выше вже не поднимуть. Я не разрешу.

— Вот спасибо, наконец-то… — недовольно огрызаюсь я, только спустя секунду замечая, как грублю ему, и удивляюсь отсутствию реакции на это. Но сейчас мне некогда думать и ломать голову над очередной переменой его настроения и, затаив глаза я вижу, как следом за другом готовится прыгнуть Артур. Перед ним пробовал еще один их приятель, но остановленный окриком Гордея Архиповича, сам отошёл, очевидно, понимая, что собьёт планку.