— Та поняв я, поняв тебе. Не петушись. Ларочка тоже страх як не любила куховарить — весело, так? Але в школе на неё за такое никто й не ругався, хоча и было за шо. Представь — им надо гуляш чи кулебяку по программе сдавать, а они сидять, салфеточки разложили, чай с чайничка у чашечку красиво переливають, и лясы точат про моду та про песни, та по кино, — теперь уже в голос смеётся Гордей Архипович. — От ты за фартуки сказала — шо гарные дуже. Так это Ларочка сама их шила, отбою не було от желающих поносить. А выкройку с якого-то там журнала достала, чи то польский, чи з Прибалтики, не помню. Она шить страх любила, одевала своих девчат, як кукол, и вечно им то посиделки, то церемонии придумывала. И они ее за это страх як любили. Та й не только они.

Повисает неловкая пауза — на пару минут Гордей Архипович словно забывает обо мне, о том где и в каком времени находится и его взгляд теряет остроту. Теперь он смотрит не на меня, а в глубину тех дней, которые давно ушли и увели с собой всех, кто навсегда остался молодым и прекрасным на старых фотографиях.

— А она… Ваша Ларочка… У неё своё ателье было? Она фартуки и платья на продажу шила? Очень жаль, что только хутором ее модели ограничились. Они такие… изящные, вся страна такое носить могла бы, — спрашиваю я первое, что приходит в голову, лишь бы вывести хозяина их этой странной отрешённости. Слишком дико видеть всегда конкретного и собранного Гордея Архиповича в таком сомнамбулическом состоянии.

— Шо? На продажу? Та ты сдурила! — с готовностью хватается за соломинку, ведущую в день сегодняшний, дед Артура. — Це ж фарцовка, Поля! Подсудне дело! Та й Лара не такая була. Ей те гроши не треба, ей бы шить и наряжать кого-то… чи самой наряжаться. Только в нас тогда не все можно было в люди надевать, сама понимаешь — и щас тут все кости тебе перемоют, а тогда тем паче. Времена другие, й мода считалась чимось таким… Пережитком буржуазии! А в Ларочки прям страсть была — як придумае шото, выкройку нарисуе, и давай кроить та шить. А потом — дома показуе. Я на отэти ее показы моды всегда очи таращив як пацан, перший раз кино побачивший. Гордей, казала она, ты понимаешь, шо это такое? Шо за костюм та за эпоха? А мне все одно было, хоч в мешок ее выряди — лишь бы она.

Он снова тяжело умолкает и я вижу, как все сложнее становится ему придерживаться лёгкого тона беседы.

— А то ще було… Женихов ее вилами гоняв, — забирая у меня фото и предлагая новое, продолжает он, а я не могу оторвать глаз, рассматривая эти картинки давно прожитой жизни. Ларочка и Гордей Архипович, на то время просто Гордей, здесь снова вместе — она сидит за столом, закину ногу за ногу, юбка в горошек слегка приподнялась, обнажая стройные щиколотки, а муж, наклонившись над ней, обнимает за плечи таким бережным жестом, как будто она сделана из хрусталя или фарфора, как та самая балеринка на трельяже, стоящая среди шкатулок и пузырьков духов.

Неожиданно я понимаю, чьи это духи и чьи шкатулочки, и чьих рук вышивка на подушках, и кто вязал все эти кружевные салфетки. Но что случилось, и почему время Ларочки в этом доме так и остановилось на ранних шестидесятых — все ещё не могу догадаться. В одном я уверена — она куда-то делась, пропала, резко и быстро, оставив следы своего пребывания только здесь, в этой комнате, которая до сих пор заперта для всех и для настоящего.

— Что вы говорите? — рассеянно переспрашиваю Гордея Архиповича, чтобы вновь поймать нить разговора.

— Кажу, одному жениху ее с города вила в сраку встромив, а другий заранее обделався, як только сюда приперся. Так ему сразу рассказали — тикай, пока живий. Один, перед тобою, вже був, так еле втик.

— Да вы что, Гордей Архипович? Вы же это несерьезно? — совершено негуманно смеясь я, живо представляя себе картину с вилами.

— Серьезно. Кожного, хто сунеться, повбывав бы. Тильки никто не сувався больше. Боялись. Та й Ларочка не разрешала. Бо любила мене так, як никому й не снилось. И я ее також. Ну хто до нас при таком согласии полизе, га, Полина?

Растерянно смотрю на него, хлопая глазами, пытаюсь сопоставить в своей голове два образа — всегда суровый и хваткий Гордей Архипович и этот лиричный и открыто говорящий о своих чувствах мужчина, равно как и о возможности убийства, к сожалению, тоже — открыто и серьезно.

— Та ты не думай, я не уголовник, — безошибочно считывая мои эмоции, продолжает со смешком хозяин. — Отому, першому, Ларочка в письме написала, чесно, як оно есть — прости, я полюбила другого и выхожу за него замуж. А воно ж, тупе и недалеке, приперлось разбираться.

— А за ним и второй? Много у Ларочки женихов до вас было, видимо, — не успев прикусить язык, говорю я без доли осуждения, просто по логике рассказа. Но звучит это как обвинение в ветрености.

— А чи в тебе мало було? — отбивается резким вопросом Гордей Архипович, чем вгоняет меня в ступор. При чем здесь я?

— Ну… У меня не женихи, а друзья… И бойфренды, да…. были. Но все мы взрослые люди. И время сейчас другое. Да и, вообще, я ни в чем не обвиняю, не подумайте! У такой красивой женщины не могло быть мало поклонников, удивительно, что только двое приезжало!

— От и она думала, шо «друзья». С одним лиш зустричалась, с отим, кому письмо написала. А инши друзья за нею табунами ходили, с города аж приезжали. Ще було, двое чи трое. В перший месяц десь, як только Ларочка у нас работать почала. Приезжали на выходные. Та з ними мы тихо-мирно разошлись, я их ще на станции переловив и все як есть сказав — езжайте, хлопци, краще додому, у нас тут свои дела. А у вас свои. Давайте, шоб наши дела вашим делам зубы не повыбивали. Ларочка ще удивлялась — Гордей, ты представляешь, все обо мне забыли. Обещали друзья приехать — а никто и не приехал. Я ей трошки рассказав все потом… Она ж их всех друзьями считала, а я их сразу вычислив — приезжали такими павлинами, хвосты пораспукали, с цветами, с конфетами, сумки понабивали подарунками. Ага ж… Друзья…

— А она не ругалась, что вы вот так за неё все решили? — не могу удержаться от нового вопроса я, понимая, что даже романтическая очарованность этой историей не даёт мне до конца восхищаться молодцеватыми поступками Гордея Архиповича. Тут же вспоминаются и похожие привычки Артура: «Потому что я передумал и точка!» И вроде мы все решили тогда, но кто знает… Не возникнет ли эта фамильная склонность решать все одним махом как-нибудь между нами.

— Та ругалась, конечно, — этот ответ меня удивляет. В те времена, да и сейчас нередко эдакое гусарство воспринимается как доказательство силы чувств, а вот Ларочка, оказывается, придерживалась другого мнения. — Ну, тогда не мени одному влетило. Она сердилась ще й на тех вылупков, шо друзями притворялись, а сами до неё с шампанским и букетами клинья подбивать ехали. Не любила Ларочка, когда брешут. И тому хлыщу, с яким встречалась до меня, сразу написала — люблю другого, расходимся. Так ему мало оказалось, на разборки явився. Видно, вилами у сраку ему для полного щастя не хватало. Бо драпав потом й верещав як ризаный, весь хутор над ним смеялся. Ларочке його жалко було, конечно. Але за то, шо вин ей сказав, йому б языка вырвать надо, а не токо вилами ткнуть.

— А что он… ее оскорбил, да? — стараюсь как можно аккуратнее сформулировать вопрос я.

— Ну, як… Оскорбив чи ни — не це важно. До Ларочки всяка грязюка не липла, она й внимания на неё обращала никогда. Та я б йому и простой ругни не спустив бы. Так вин же, падло, по больному — детдомовкою обозвав, ще й сказав, шо свиня свое болото всегда найде, й шо она без роду без племени, до таких же убогих селян прибилась, нормальна семья, як у нього, ей, выходить, не надо. Барчук чортив. Сынок якогось снабженца с заводу, який тырив все, шо погано лежало — а ты дывы, туда ж, носа задирать. Ну, я й психонув. Ганяв його довго, если б Лара за нього не вступилась — убив бы к бису. Й слово ей дав, раз и навсегда — никогда тебе ни одна шваль больше цим не попрекне. Я тоби такую семью зроблю, шо все завидовать будуть, а не издеваться над тобою. Бо я ж знав, Полина, це единственне було, из-за чего она переживала.