На фото изображена она, женщина с портрета на стене — только на этот раз одна. Стоя в поле, под порывами ветра, она придерживает развевающиеся кудри и смеётся — и лёгкость, живость этого кадра меня завораживают. Как и ее внешность, которую хорошо могу рассмотреть только сейчас. Пусть с первого взгляда меня поразил ее не совсем типичный для здешних мест вид, сейчас в глаза бросается какая-то до неприличия утонченная, аристократическая красота — быстро переворачиваю фото в попытках найти дату, чтобы убедиться, что оно не довоенное и что незнакомка с портрета не жила в годы репрессиий, когда попасть под удар можно было просто за происхождение. А оно-то, я уверена, у этой девушки преступно непролетарское.

— Это… ваша жена? — спрашиваю с неожиданным волнением, наконец проговаривая то, что интуитивно давно угадала.

У Никишиных никогда не говорили о личной жизни Гордея Архиповича. Всегда был он, один-единственный глава семьи, столп и опора, отец и дед, тот, чьё слово непререкаемо. А то, что у него нет жены, мало того, даже про мать Тамара Гордеевна никогда не упоминала — считалось нормой. Так уж у них повелось, такие были правила. А против правил кто будет выступать? Особенно если их установил сам Гордей Архипович.

— Так, она самая, — кивком подтверждает он, и мне становится ещё неуютнее. Почему вдруг эту тему, которую никогда не поднимали в семье, он так открыто обсуждает со мной? — Моя Ларочка. Ось, ище глянь.

Завороженная этой таинственностью — уверена, что в судьбе Ларочки меня ожидает немало сюрпризов, я беру ещё один снимок, который Гордей Архипович, придирчиво выбрав среди остальных, протягивает мне — и понимаю, что он имел ввиду, говоря о другой породе, которую отчетливо видит во внуке.

На фото его жена позирует у лошади на фоне конюшни, и ощущение, что прошлое никуда не ушло, накатывает с новой силой. Оно здесь, совсем близко, дышит на нас сквозь тонкую пленку сегодняшнего дня, такое реальное и близкое.

Вокруг — знакомые и всё-таки другие виды этой усадьбы, которая тогда была частью колхозных владений, и молодая женщина в какой-то совсем нехарактерной тенниске и — ого! — брюках! На шее у неё — платок, повязанный на ковбойский манер и волосы снова уложены совсем не по-советски, а как в модных открытках из ГДР (дома у нас хранилась целая пачка таких). Я продолжаю изучать ее лицо, и когда эпатаж от непривычной одежды отходит на второй план, она ещё сильнее проступает и прорезается — та самая скульптурная точность, высеченность черт, которая больше, чем просто красота. Это такая чистая и воплощённая гармония, зачаровывающая и заставляющая смотреть не отрываясь, как на эталон, который природа не могла создать случайно — все слишком выверено и просчитано, как в творении лучшего художника. Понимаю, что именно это не раз удивляло меня в Артуре, безусловно, похожем на свою родню, но лишённом той прямолинейной, грубоватой чрезмерности, которую у нас называют «кровь с молоком». Поэтому он казался мне таким чужеродным у нас, в местах где все громкое, резкое, местами аляповатое считается нормой. Поэтому женщина с фото кажется такой непривычной здесь, как будто её вырезали из других снимков, из другого мира и наложили на привычные реалии.

— Шо, нравится? — вопрос Гордея Архиповича возвращает меня в реальность.

— О… очень, — я так долго молчала, разглядывая фотографию, что приходится прокашляться, прочищая горло. — Это какое-то волшебство.

— А ты представь, шо со мною стало, когда ее в перший раз побачив. Ларочка у нас тут такого шороху навела, весь хутор на дыбы встав, когда только приехала. Думав, поубиваем один одного! — он добродушно смеётся. — Все хлопцы, як петухи через неё бились, нас и в комитет комсомола вызывали, й песочили за хулиганство. Та куда там. Як подурилы— то клумбу за клубом обнесем, шоб букет ей на подоконнике оставить, то сад колгоспный обчистим — абрикосы, яблука, сливы — корзинами ей таскали. Другого она не брала. Цветы и фрукты, от это только любила.

Теплота в его голосе такая настоящая, такая непритворная, как будто он говорит не о далеком прошлом, а о чём-то случившемся совсем недавно и закончившемся очень хорошо — это заставляет мое волнение всколыхнуться с новой силой. Ведь не было в этой истории хэппи-энда, я же знаю. Я никогда не слышала о Ларочке ни в одной семейной истории, ни в одной байке — ее имя было как будто вычеркнуто из семейной летописи. А значит, ушла она из жизни Гордея Архиповича, возможно, не самым лучшим образом, может быть, даже сбежала. Уж слишком диковинно она смотрится на хуторе — некоторые люди и некоторые места не сочетаются так категорически, что на стоит даже надеяться на то, что они свыкнутся.

Тропические пальмы не приживаются в тайге, а экзотические птицы не летают в наших дворах вместо привычных воробьев и голубей.

— А кем она была? Актрисой? — выбалтываю я первое, что приходит на ум. Почему-то это первая ассоциация, которая возникает у меня с образом Ларочки — светская дива, заглянувшая сюда случайно и свёвшая с ума весь хутор одним движением ресниц.

— Тю, яка ще актриса, Поля? Ну, ты шо… — тут же обламывает мои возвышенные мечтания Гордей Архипович. — Вчителька она. Прислали по распределению. Домоводство и всякие там шуры-муры для девчат.

— Да вы что? — не могу не удивиться я такому промаху. Почему-то всегда, когда дело касается этой семьи, я со своими догадками и хвалёной проницательностью попадаю пальцем в небо. Я ещё помню, какие догадки строила о работе Артура, тут хоть обошлось без таких проколов.

— Ага. На пивтора года, на практику. Думала, попрацюе тут у нас трошки и вернётся назад, в свою столицу, устоится в городскую важную школу. Та як бы не так, — довольно хмыкнув, Гордей Архипович поглаживает ус и протягивает мне новую фотографию: Ларочка в окружении стайки школьниц в старомодных, невероятно импозантных фартуках с длинными, струящимися с плеч крылышками-оборками, напоминающими пелерины. Вся компания расположилась в школьном кабинете, оформленом скорее не под класс, а под какую-то уютную мини-гостиную. Обои в цветочек, милые картинки на стенах, девочки сидят за круглым столом, на котором стоит полный сервиз на шесть персон, включая сливочник и очаровательную маленькую сахарницу, и церемонно пьют чай из чашек с блюдцами. Картинка, напоминающая пансионные посиделки, а не советскую школу 50-х/60-х годов.

— А что это за год? — задаю, наконец, интересующий меня вопрос. — И это… это точно у нас, здесь? У девочек что-то форма какая-то… непривычная. Вот эти фартуки… Где их можно достать? Гордей Архипович, это какая-то из города фотография, вы меня за нос водите!

— Год тут пятьдесят девятый, — не моргнув глазом, отвечает Гордей Архипович. — А помнится — наче вчера… Не, Полинка, не брешу ни слова, — хозяин поместья явно рассчитывал на такую реакцию, поэтому снова довольно хмыкает. — Це все у нас, у нашей старой школе, она потом сгорила, так новую пришлось строить всем селом. От это у них… — он на секунду возвращает фотографию себе, всматриваясь в неё слегка сощурившись, а я только сейчас замечаю, что хозяин не пользуется очками для борьбы с возрастной дальнозоркостью. А значит, зрение у него по-прежнему острое — равно как и ум, в чем сомневаться не приходится.

— Це они в старом классе у Ларочки. У неё была пристроечка специальная, там и машинки для шитья стояли, й оверлок, и печка була… ну як печка… газовая конфорка — так я с неё печку сделав, шоб готувать девчата учились. Столы були, посуд… Шо вже морщишься, шо не так?

— Девчата… готовить, — не могу сдержаться я. — А мальчиков что, не учили этому? Или девочки готовили, а мальчики ели? Хорошо устроились, ничего не скажешь. То есть, если ты девочка, то всегда любишь готовить? Что за дурацкое разделение?

— Шо, не любишь хозяйничать? — грозно прерывает меня Гордей Архипович, но в его глазах пляшут такие смешливые искорки, что я вижу — его возмущение напускное.

— Честно — нет. Нет, вы не думайте, я совсем не фыркаю на домоводство, — понимаю, что только что очень нелестно выразилась о сфере деятельности его любимой женщины. — Но просто… это же несправедливо — раз ты девочка, так иди и готовь! А что если девочка не хочет? А какой-то мальчик — наоборот, хочет? Просто каждый должен выбирать, что делать по желанию, а не из-за того, девочка он или мальчик… Вот так.