Когда она стала немного старше, она часто дожидалась, пока все уйдут из дому, принимала ванну и выходила, мокрая и разгоряченная, обернув свое худое тело огромным белоснежным полотенцем; другое — меньшее — полотенце она, как тюрбан, завязывала на голове. Жюстина воображала себя в каком-то далеком восточном городе и плюхалась на этот самый диван, забросив ноги за спинку. В таком положении она разглядывала грани стеклянного потолка, и по его освещению могла точно определить время, даже не глядя в окно или на большие часы на каминной полке. Но Жюстина слышала их тяжелое звучное тиканье, и ей казалось, что солнечный свет мерно падает медовыми каплями на ее высунутый язык.

Так она развлекалась, когда Гелда уходила из дому с друзьями.

Жюстина вдруг поняла, что прослушала слова сестры. Ничего страшного: все равно она не собиралась задавать этот вопрос, и ответ ее совсем не интересовал.

— Можешь оставаться здесь, сколько захочешь, — сказала Гелда.

— Не беспокойся. Мне все равно скоро пора идти. Но она не двинулась с места, и Гелда не стала уточнять.

— Извини, я должна тебя оставить. — Гелда поднялась и вышла в один из узких проходов. — Я буду здесь, в доме. — Она положила руку на спинку дивана. — Ты ведь всегда любила эту комнату больше других?

— Да, — удивленно ответила Жюстина.

— Мне казалось, ты даже готова была здесь спать, если бы только мама разрешила.

— Да. Это было бы здорово.

— Ну ладно. — Пальцы Гелды комкали ткань обивки. Она посмотрела на свои руки, потом на Жюстину. — Ты ведь попрощаешься перед уходом?

— Конечно.

Жюстина осталась одна, как когда-то в детстве. Она представила себя знатной дамой в старые времена” когда еще не было машин, телефонов и даже электричества — ей всегда нравились свечи и газовые лампы. Она думала о многолетних морских путешествиях, об охоте на китов, одновременно опасной и увлекательной...

За этим занятием ее застал Сайго. Жюстина не почувствовала, как потеряла сознание. Это могло быть сном, но это был не сон.

Он трудился над ней пятнадцать минут, напряженно прислушиваясь к малейшим звукам в доме, которые могли предвещать неожиданную помеху. Этого Сайго не мог теперь допустить. Он надеялся, что никто ему не помешает, потому что тогда ему пришлось бы унести ее отсюда, а этого Сайго не хотел. Здесь Жюстина чувствовала себя в безопасности, и это сильно упрощало его задачу.

Все это время глаза Жюстины были открыты, но она видела только его лицо, искаженное, словно поверхность земли после землетрясения. Это было больше чем человеческое лицо: оно стало почвой, на которую она ступала; пищей, которую она ела; водой, которую она жадно поглощала; воздухом, который она вдыхала. Это лицо стало ее миром, ее вселенной.

Жюстина слушала его слова, и они обволакивали ее. То, что с ней делал Сайго, было настолько могущественнее гипноза, насколько атомная бомба могущественнее лука и стрел. Ее личность полностью растворилась, и между ними не осталось никаких преград. Теперь все стало возможно, все стало по-другому.

Это были те сокровенные глубины учения Кудзи-кири, перед которыми испытывал трепет даже его сэнсэй. Это была магия.

Фукасиги терпеливо ждал, пока Николас отложит в сторону листки рисовой бумаги, на которой темнели пятна от слез. Долгий дымный вечер подходил к концу. Огромное солнце скользнуло за громады домов, и город начал медленно остывать от зноя. Но все это было за окнами; сюда, в эту комнату, Запад не проникал. Здесь их обоих окутывала вечность Востока, которая не знает течения времени.

— Кансацу считал необходимым дождаться этого часа, прежде чем рассказать тебе обо всем, Николас. Если бы это случилось раньше, ты наверняка разыскал бы Сайго, но тогда ты был еще не готов. Он расправился бы с тобой так же легко, как в ту ночь в Кумамото.

— А теперь? — Голос Николаса дрожал от волнения.

— Он и сейчас может тебя уничтожить. Боюсь, Николас, Сайго вышел за пределы Кудзи-кири. Он нашел себе учителей, которых никогда не допустили бы даже в самую жестокую изрю. Это мистики, проповедующие древнее учение, родившееся в той части внутренней Монголии, о которой и сегодня мало что известно. Теперь в нем магия, Николас; она полностью овладела душой Сайго.

— Но и в Японии встречаются определенные элементы магии — они используются в ниндзюцу.

— Существует воображаемая магия и подлинная магия, Николас. Это разные вещи.

Николас был не настолько глуп, чтобы спорить с Фукасиги о таких вещах, и он молча принял простую трапезу, которую приготовил сэнсэй. После этого, во мраке ночи, Фукасиги начал ритуал, продолжавшийся до утра.

— Здесь, — его пальцы коснулись шкатулки, — заключен Кокоро. — Это слово, как и большинство других японских слов, имеет много значений: сердце, душа, мужество, решимость, преданность... Коротко определить его смысл можно как суть всех вещей. — И это подлинная магия. Твоя мать об этом знала; она сомневалась, понимает ли это твой отец, но была уверена, что поймешь ты. Эта шкатулка предназначалась тебе. — В глазах Николаса появился яркий блеск. — Девять — ключевое число, Николас. Здесь девять изумрудов; каждый должен победить одну из девяти рук Кудзи-кири.

Сайго проснулся перед рассветом и поднялся с футона. Сегодня ему предстояло многое сделать, и каждый час был бесконечно дорог. Впервые за последние дни он спал крепко и без сновидений.

Рано утром Сайго отправился в огромный военно-спортивный магазин, где купил большую темную сумку, проверив предварительно прочность ее ремней.

Спустившись в метро — теперь Сайго пользовался только общественным транспортом — он добрался до Сорок седьмой улицы и вышел на Бродвей. Там он зашел в театральный магазин.

Следующую свою покупку Сайго сделал в большом, универмаге: легкий коричневый костюм. Пиджак оказался в самый раз, а брюки пришлось немного укоротить. Перед тем как выйти из универмага, он купил еще низкую шляпу с загнутыми полями, которая выглядела на нем нелепо при свете дня, но он знал, что ночью она придется очень кстати.

Наконец, Сайго заехал в Чайна-таун за бамбуковой тросточкой. Бросив все свои покупки, он снова вышел в город; на этот раз Сайго искал человека, похожего на себя. Он обращал внимание на рост, вес и телосложение; лицо не имело значения.

Кроукер получил, наконец, сообщение от своего осведомителя.

Он присмотрел свободный телефон-автомат и притормозил у тротуара. Лейтенант не хотел использовать полицейские линии связи. Бросив монету, он набрал номер.

— Его здесь нет, — сказал агент с сильным итальянским акцентом.

— Это Кроукер.

— Привет.

— Хватит болтать. Ты узнал?

— Да, но мне пришлось...

— Мы уж? договорились о цене.

— Видите ли, лейтенант, рынок меняется...

— К чему ты клонишь?

— Та цена уже устарела.

— Слушай...

— Просто ситуация изменилась. Не надо кричать.

— Ладно, поговорим в другом месте — не возражаешь? Агент цокнул языком.

— Я? Честно говоря, лейтенант, очень даже возражаю. Но, по-моему, вы должны возражать еще больше — вы, конечно, из меня всю душу вытрясете, но тогда кто вам поможет?

Кроукер почувствовал, как сильно бьется у него сердце.

— Что случилось? — спросил он, стараясь сохранять спокойствие.

— Это очень важно.

— Валяй.

— Сначала я подумал, что это чистое дело.

— А теперь?

— А теперь запахло жареным. Не вы один крутитесь вокруг этой бабы. Похоже, она стала популярной.

— Но ты узнал имя и адрес?

— Лейтенант, вы же в курсе — я слов на ветер не бросаю.

— Тогда выкладывай.

— После того, как мы договоримся о новой цене.

— Ну?

— Умножьте на три.

— Ты что...

— Лейтенант, мне моя жизнь дорога. Если кто-то пронюхает…

— Кто, например? Кто еще к ней подбирался?

— Пока не знаю. Кроукер вздохнул.