Валентина, заломив руки, оцепенев от отчаяния, молча слушала эти горькие укоры, которые жгли ее, словно раскаленные угли.
Гюстав умолк. Слышно было лишь прерывистое дыхание двух отчаявшихся людей, потерпевших полное крушение. Гибло все, что составляло их счастье, здоровье, молодость, богатство, взаимное уважение, красота, лучшие качества души и сердца… Все это было само по себе бесценно, а с рождением ребенка еще больше украсило бы их жизнь. Роскошно разубранный корабль опрокинулся от неосторожности кормчего, который пренебрег опасностью…
— Гюстав, — прошептала Валентина, — дорога ли вам память матери?
— Не смейте осквернять своими устами ее имя! Между моей матерью и вами нет ничего общего!
— Сжальтесь, выслушайте меня! Верьте, я не ищу оправданий. Я знаю, что виновата и что вы никогда меня не простите. Снисхождения я не заслуживаю. Ваша ненависть… Не сердитесь, я упомянула имя вашей матушки лишь для того, чтобы сказать вам… Не отталкивайте меня! Как бы низко ни пал человек, он не может солгать, если призывает в свидетели покойного. Клянусь вам именем вашей матери…
— В чем?
— В том, что вы отец моего ребенка… Ведь это правда! — воскликнула Валентина, простирая руки к небу.
— Хорошо сыграно, подлая! Хорошо сыграно, клятвопреступница!.. Нет, эта комедия, эти притворные слезы не обманут меня! Я поверил бы любой девке, поклявшейся мне подобным образом, но тебе я не верю!
— О, сжальтесь надо мной, Гюстав! Сжальтесь!
— Сжалиться над тобой? Никогда! Никогда! Если ты могла обмануть мое доверие, пренебречь моей любовью, значит ты развращена до мозга костей. Я не верю тебе! Твой ребенок — не от меня. Это — ублюдок падшей женщины и нищего, которого я вырвал из лап нужды!
Валентина с трудом поднялась, шатаясь, подошла к креслу и опустилась в него. Взглянув в окно, как бы прося у неба милосердия, в котором ей отказывали на земле, она прошептала:
— То, что я выстрадала, зачтется мне, правда, Господи?
Ее голова, запрокинулась, веки сомкнулись, рот полуоткрылся, смертельная бледность залила лицо. Распустившиеся волосы окутали ее словно плащом.
— Праведный Боже! Неужели я ее убил? — воскликнул маркиз, глядя на жену. — Неужели она умерла? Тем лучше! Тем лучше! Я предпочел бы, чтобы она умерла: мертвую можно простить!
Он пожирал ее взглядом, терзаясь невыносимой пыткой — такой не было даже в дантовом аду. Жадно ища в когда-то любимых чертах признаки смерти, он страшился увидеть вместо них проблески жизни…
Забрезжила заря. Ее приветствовали ружейные залпы: начинался праздник. Перед решеткой раздались нестройные звуки: молодые люди, участники недавно созданной в Сен-Бернаре хоровой капеллы, пришли спеть обитателям замка утреннюю серенаду. Они начали с песни крестьян, слова написал Артона, музыку — Валентина. Песня называлась «Призыв пахаря»:
— О, Валентина, — воскликнул Гюстав, словно в бреду, — мне хотелось бы, чтобы ты никогда не вставала! Спи, подруга, спи вечным сном, пусть ничто не разбудит тебя!
Голоса продолжали:
Подхваченный хором припев был таков:
И дальше:
Гюстав бессознательно подпевал, не сводя глаз с лежащей в обмороке жены. Его мысли были в полном расстройстве, по телу пробегала дрожь, и, машинально подтягивая певцам, он никак не мог понять, почему он здесь и почему голова Валентины безжизненно свешивается на грудь?
Пение кончилось, раздались фанфары. Все жители общины — как старого, так и нового поселков — окружили музыкантов, и торжественная процессия направилась к мэрии, где аббат Донизон, оба его помощника, нотариус, учитель и учительница ожидали мэра, то есть маркиза де Бергонна, удивляясь, что его до сих пор нет. Но он должен был прийти с минуту на минуту; можно было начинать чтение акта.
Нотариус водрузил очки на свой длинный нос и довел до всеобщего сведения, что г-н де Бергонн передает в полную собственность общины находящуюся рядом с Чертовой горой большую пустошь, ранее заболоченную, а ныне осушенную и засаженную фруктовыми деревьями. Таким образом топь, отравляющая миазмами всю округу, отныне станет источником здоровья и изобилия для всех. Означенная пустошь передавалась общине с условием, что жители деревни будут сообща владеть ею и обрабатывать ее с помощью машин, уже преподнесенных им ранее в дар вышеупомянутым маркизом.
Последний предоставлял каждому работающему у него на фабрике столь значительную долю участия в прибылях, что те, кого это касалось, с трудом могли поверить услышанному. Школы, аптека, врачебная помощь становились теперь почти бесплатными благодаря тому, что на это ассигновались крупные суммы. Старикам намечалось выплачивать пенсии; вдов и сирот обязывалась содержать община. Учреждался ряд премий за наилучшее ведение хозяйства, чистоту, порядок, бережливость. Все члены общины, уплачивая небольшие ежегодные взносы, могли застраховаться от пожаров, градобития, падежа скота, несчастных случаев и даже от безработицы, так что каждый мог пользоваться всеми благами, не боясь за свой завтрашний день.
Перечню этих благодеяний, именовавшихся в акте «Распределением общинных богатств», положительно не было конца. Сен-Бернар становится прямо-таки земным раем! Кругом плакали от счастья, целовались. Старикам казалось, что это сон; они не решались радоваться, пока не увидят все собственными глазами.
Чтение акта закончилось. Не хватало только мэра. Ожидали его прихода, чтобы подписать устав общины. Наконец по залу пронесся шепот: «Вот от! Вот он!»
Появился Гюстав, но не один. В сопровождении Мадозе он прошел к почетному месту, уселся как манекен и мутным взором обвел собравшихся. Он был страшно бледен. Радостные возгласы сменились напряженной тишиной. Аббат подал маркизу акт. Будучи сам глубоко взволнован, старый священник не заметил, в каком состоянии его бывший ученик.
Гюстав дрожащей рукой взял проект устава, пробежал его блуждающими глазами, разорвал и швырнул обрывки наземь.
— Вот ваш новый хозяин, — промолвил он, указывая на Мадозе. — Я больше ничего не значу, ровно ничего!.. Меня сразил удар молнии… Пускай он сразит и вас!.. Я подрубленное дерево… Во мне застрял топор… Прощайте, птички и муравьи!.. Ха-ха-ха!
И без кровинки в лице, пугая всех своим видом, он повалился как сноп…
Таковы были перипетии этой драмы, разыгравшейся семнадцать лет назад, драмы, последний акт которой шел сейчас в таинственном доме на Собачьей улице, где Валентина прятала и сына, и сумасшедшего мужа.
