— Где твоя мать? — спросила одетая более скромно.

— Не знаю. Она хотела увезти меня, чтобы избавить от этого брака, но я боялась отца. Да и какая разница — днем раньше или днем позже?

— Почему?

— Маменька говорит, что все нас покупают, как товар. Так не все ли равно, кто меня купит: господин де Мериа или кто-нибудь другой?

— А где мадемуазель де Мериа?

— Уехала в Лондон.

— Ты по ней скучаешь?

— Нисколько; я ее не любила.

— Но теперь она твоя золовка.

— Все равно, у меня нет ни сестер, ни подруг, кроме тебя, Алиса. Счастливица, ты еще свободна!

— Верно, но у меня есть другие причины огорчаться. Знаешь, мы почти разорены!

— Как это могло случиться? Ведь мой отец участвует в тех же делах и извлекает большие доходы!

Алиса промолчала. Все объяснялось очень просто: Руссеран устроил так, что вся прибыль за первый год досталась ему одному, и отцу Алисы Менар пришлось ждать до следующего года. Руссеран принадлежал к числу тех, кто любит пообедать раньше, чем другие сядут за стол. И вот в ожидании, пока он не насытится, Менару оставалось только облизываться. Впрочем, он сам был виноват: в обществе, где дела ведутся по принципу — кто кому скорее перегрызет горло, — нужно уметь защищать свои интересы.

— Ты не любишь мужа? — спросила Алиса.

— Он мне безразличен, и похоже, что я уже скучаю с ним.

— Куда он тебя увезет?

— В старинный замок, который отец приобрел для меня. Бланш говорит, что этот замок очень красив; там есть даже башенки.

На глазах у Алисы навернулись слезы.

— Как видишь, я несчастнее тебя, — заметила Валери, — раз ты меня жалеешь.

— Мы еще дети, — сказала Алиса. — Не падай духом!

Они вышли из грота. До их ушей долетели обрывки разговора. Беседовали двое мужчин.

— Этот титул принадлежит мне по праву собственности. Я заплатил за него Обмани-Глазу две тысячи франков.

— Я не знал, что он обладает и таким талантом.

— О, его следовало бы наградить медалью за безупречную работу.

Высокий мужчина, выступавший так важно, словно на его груди уже сверкали все ордена и звезды, о каких только можно мечтать, был виконт Николя д’Эспайяк; он разговаривал с Гектором. Их беседа показалась подругам довольно странной.

Руссеран не спускал глаз с нового гостя, чье лицо было полускрыто шарфом. Этот знатный иностранец, одаренный вдобавок музыкальным талантом, пришел запросто поздравить своего друга, графа де Мериа. Доложили о нем как о графе Фальеро. По его словам, он был потомком венецианского дожа и приехал прямо от итальянского посла, с которым находился в дружеских отношениях.

Де Мериа принял графа Фальеро довольно холодно; но тот что-то ему шепнул, и Гектору пришлось, скрепя сердце, представить нового гостя Руссерану. Знатный венецианец понравился заводчику и окончательно покорил его сердце, пообещав выхлопотать ему орден льва св. Марка.

Почти весь фейерверк уже сожгли, когда виконт д’Эспайяк был вынужден представить хозяину некую иностранку по имени Амелия де Санта-Клара. Эта важная дама экзотического вида, с отнюдь не великосветскими манерами, разыскала Николя в саду и потребовала, чтобы он познакомил ее с новобрачными.

— Какой дурной вкус у этих иностранцев! — заметила одна из приглашенных, глядя на Амелию, тихо говорившую о чем-то с виконтом д’Эспайяком. Они были, по-видимому, близко знакомы, ибо благородная особа прошипела ему на ухо:

— Ты приехал сюда, чтобы найти мне замену; но шалишь, голубчик, я тут!

Виконт решил, что будет благоразумнее самолично проводить Амелию де Санта-Клару домой, где она устроила ему скандал, на который не решалась у Руссеранов.

— В другой раз, — пригрозила она, — я велю доложить о приезде виконтессы д’Эспайяк!

Иногда Николя готов был ее утопить.

В начале апреля Огюст Бродар, завязав свои вещи в узелок и надев его на конец палки, вышел из тюрьмы Клерво.

Несмотря на бедный костюм — на нем была блуза из грубого полотна, скверные башмаки и старая соломенная шляпа, — он выглядел весьма независимо. Его открытое лицо, горделивые манеры (он держался особняком) — все это завоевало симпатию и пробудило любопытство другого молодого человека, гораздо более общительного, который оказался в одном вагоне с Огюстом, когда они оба выехали из Труа.

Последнее время попутчик Огюста (он был художником по имени Жеан Трусбан) не имел оснований жаловаться на жизнь, так как местный богач заказал ему расписать стены в своем доме. Фрески вышли презабавные: они изображали всевозможных зверей, но все эти звери чем-то походили на хозяина дома. Во всех эмблемах на разные лады повторялось одно и то же украшение, более подходящее для оленя, чем для разбогатевшего буржуа. Хозяин до поры до времени помалкивал: фрески были хорошо выполнены, и, глядя на них, он смеялся от души. Но этот хитрый выходец из Лотарингии, обосновавшийся в Шампани, был себе на уме: когда дерзкий живописец окончил работу, заказчик подал на него в суд и, сославшись на оскорбительный характер фресок, потребовал, чтобы плата за них была уменьшена наполовину. Трусбану пришлось согласиться, тем более что все-таки ему причиталась кругленькая сумма, которую он вез теперь Лаперсону. Деньги эти были весьма кстати, так как оба художника здорово пообтрепались. Теперь они могли приобрести хотя бы летнюю одежду (предполагалось, что она будет служить им и зимой).

Жеан остался бы еще более доволен поездкой, если бы предупредительность, с какой он относился к своему юному спутнику, не разбивалась о холодную вежливость последнего. Устав от безрезультатных попыток снискать его расположение, художник воскликнул:

— Молодой человек, вы мне нравитесь, ей-богу! Если бы я мог рассчитывать на взаимность, то охотно познакомился бы с вами поближе.

— Сударь, я вышел из тюрьмы Клерво.

— Быть не может!

— Однако это так. Один подлец обольстил мою сестру, и я пытался его убить. Вот, посмотрите! — И юноша протянул свой паспорт.

Там значилось: «Огюст Бродар, присужден к двум годам тюрьмы за покушение на убийство; освобожден досрочно за спасение двух товарищей».

— Бродар! — воскликнул Жеан. — Так вы брат Анжелы?!

И он бросился своему попутчику на шею.

Огюста не тронул этот энтузиазм; он приписал пылкость Жеана более нежному чувству, чем та почтительная привязанность, какую художник питал к его сестре. Но в конце концов лед растаял, молодые люди разговорились и прибыли в Париж наилучшими друзьями.

Огюст был весьма озабочен: уже два месяца он не имел никаких вестей о семье. В последнем письме было указано, чтобы по приезде в Париж он зашел на улицу Глясьер, к вдове Грегуар; там ему скажут, что он должен делать. Эта таинственность казалась Огюсту дурным предзнаменованием. Жеан тоже не мог сообщить ничего нового, так как не видел Анжелу несколько месяцев. Но, случайно купив газету, Огюст прочел сообщение:

Газета выпала из рук Огюста. Итак, отец возвращается!

Как же это случилось? Лезорн, узнав, что Бродар, носивший его имя, убит, решил, что больше ему нечего опасаться, и добился амнистии, конечно, под фамилией Бродар…

С замирающим сердцем Огюст пришел к торговке птичьим кормом, у которой должен был узнать о судьбе сестер. В руках у него была газета с радостной вестью. Обменявшись со старушкой несколькими словами, он показал ей заметку. Тетушка Грегуар испуганно вскрикнула:

— Сынок, это самое большое несчастье, какое только могло приключиться!

И она поведала ему одиссею Бродара, освобожденного из тулонской тюрьмы под именем Лезорна и поселившегося вместе с дочерьми под именем Ивона Карадека.

Вспоминая обо всем, что он слышал в Клерво про Лезорна, Огюст понял: пережитые его семьей невзгоды — пустяки по сравнению с бедами, грозившими им теперь.