— Хорошо, — говорю в ответ, — запомню.

Я выхожу на ослепительно яркий солнечный свет, в одуряющий зной. Оборачиваюсь. Юные стилисты и обе молодые женщины стоят в дверях и смотрят мне вслед. Никто не улыбается, хотя я именно этого опасался, нет, они смотрят серьезно и грустно, словно минуту назад я был изгнан из рая.

По Унтер-ден-Линден скачет на коне Старый Фриц[16], впереди — генералы, сзади, аккурат под хвостом коня — бронзовые Кант и Лессинг. Вздумай конь облегчиться, конские яблоки повалятся прямехонько Лессингу на макушку. Я иду — нет, весело попрыгиваю себе через улицу. Хорошо бы сесть посидеть на сучке одной из старых лип, на веточке, которые своей нежной зеленью ласкают бока двухэтажных автобусов. Играет музыка, но это не любимый марш прусского короля, нет, а что?.. Да это же фокстрот! Должно быть, только сейчас «Карибская мечта» начала оказывать свое действие по-настоящему, во всем теле я ощущаю легкость, что мне при алкогольном опьянении вообще-то несвойственно. Фокстрот и Карибский бассейн — как-то плохо они друг с другом согласуются; сделав это наблюдение, я начинаю двигаться в ритме фокстрота, перепрыгивая по плиткам тротуара: слоу, слоу, квик, квик, слоу. Порхаю себе среди прохожих, а прохожих много, сколько — трудно сказать, но эта огромная толпа движется в сторону Рейхстага. Сбоку в лицо мне заглядывает какая-то тетка, чего ей нужно? Ну вот, я сбился с ритма. Говорю тетке:

— Я даю деньги только на Гринпис и тибетцам, а больше никому. У меня нет лишних денег, ясно?

Но тетка упрямо не отстает, вот прицепилась, я, приплясывая, обгоняю пешеходов, а она — за мной и все говорит и говорит, ну чего ей? Голос визгливый, на крик чайки похож. До меня наконец очень медленно доходит: она не просит денег, она о чем-то спрашивает. Что? Могу ли я построить гнездо?

— И не собираюсь.

— Вы можете построить гнездо! Самое простое, обыкновенное гнездо, какие строит выпь.

— Я вам не выпь, — весело и бодро кричу в ответ и опять пускаюсь в танцевальном ритме, но теперь танцую не фокстрот — нет, это вальс, ну конечно же вальс, раз-два-три, раз-два-три, при чем тут фокстрот? Или все-таки фокстрот? Продвигаюсь вперед мелкими шажками выпи. Нет, не выпи, скорей я похож на ласточку-касаточку и танцую вальс «На прекрасном голубом Дунае», прекрасном, как голубая «Карибская мечта».

— О Господи, вот ведь взрывоопасная смесь…

Тетка опешила:

— Что??

— Голубая «Карибская мечта». Плюс «Голубой Петер», dios mios, какие у нее ножки, длиннющие ножки, бесконечно длинные ножки. Но не воображайте, что я за сексизм и против сексуальных меньшинств. На сумке своей можете написать «сексизм».

— Послушайте, — тетка снова заводит свою песню, — гнездо выпи, в болотных камышах. Что в сравнении с ним вся здешняя мишура, весь этот суетный блеск! Лишь во имя Того, чье имя мы не смеем произносить, сверкают и блещут краски, во имя зверя о семи головах. Вы вот смеетесь, — продолжает она, — вы вот скачете, а что будет, когда настанут последние дни? Что? Что будет, когда разверзнется земля? А? Что будет? — Она идет чуть впереди справа и вопит: — Что тогда?!

Идущие перед нами оборачиваются, хотя мы от них довольно далеко, очень уж она громко вопит:

— Вы отмечены!

— Ага, и отстегнул за это кругленькую сумму. За каждую полосу — тридцатку, да-да. А еще за мытье и за стрижку.

— Мишура, мишура, суетный блеск! — кричит она. — Гнездо выпи в болотных камышах!

Прохожие, их все больше, останавливаются, глазея на нас. Я прибавляю шагу, но тетка не отстает, прилипла намертво. Я сворачиваю за угол и еще больше ускоряю шаг, и тут она хватается за рукав пиджака, который я забросил на плечо. Вдруг треск — сыплются искры, меня бьет током, я подскакиваю. На тетке серый, как штаны пожарного, плащ из синтетической ткани, а сшит, наверное, где-нибудь в далеком Новосибирске, не ближе, и туфли оттуда же — клеенчатые, с ослепительно оранжевыми пластмассовыми подметками. Не иначе эта тетка — из перебравшихся к нам российских немцев, тех самых, что в сибирской тундре в течение двух столетий упрямо холили и лелеяли свой немецкий язык и заумные сектантские толкования Библии. От тетки летят искры, и волосы у нее дыбом, а она все талдычит про Агнца и трубный глас и рассыпает сверкающие разряды, едва нечаянно заденет кого-то, не обутого в башмаки на резиновом ходу.

— Грех! — говорит она, — Армагеддон, — говорит, — но, — говорит, — Иегова, — говорит, — гнездо выпи…

— Ради всего святого, — взмолился я. Она снова схватилась за мой шелковый пиджак, от которого посыпались искры. — Прекратите! Отпустите меня! Прочь руки!

Ф-фу, вот и «Хилтон». Я врываюсь, на бегу натягивая пиджак, в крутящуюся дверь, портье привел ее в движение, отреагировав на дорогой пиджак, и застопорил перед преследующим меня непреклонным карающим ангелом в сибирском синтетическом плаще. В холле я перевел дух — наконец-то приятная прохлада. Тетка не уходит — стоит снаружи за стеклянной стеной и, приставив к вискам ладони, уткнувшись носом в коричневое тонированное стекло, пытается высмотреть меня в холле. Я мимоходом бросил взгляд на свое отражение в зеркальной колонне — хотелось понять все же, почему эта одержимая выбрала именно меня. Спереди все в полном порядке, ничего необычного. Волосы, конечно, коротковаты, спору нет, а теперь еще ярко выделяется светлая каемка на лбу и висках, там, где прикрытая волосами кожа не загорела. Такую же каемку я заметил у Розенова, когда встречался с ним. Но это нормально. А вот повернув голову в профиль, я вижу концы трех полос отчаянно зеленого цвета. Я отмечен, что да, то да, но ведь это просто дань моде. А что, если в Библии где-нибудь сказано о трех зеленых полосах? Обычно эти ловцы человеков из «Сторожевой башни» стоят себе с брошюрками в руках и бросают прохожим многообещающие взгляды. Наверное, дело все-таки в «Карибской мечте» и в моей плясовой побежке, должно быть, с этими тремя зелеными полосами на затылке я излучаю настроение, подобающее празднику Троицы.

Я обошел холл, поглядывая, не ждет ли где человек с пилотским кейсом, на котором должна быть наклейка с надписью «Гермес». Нет, не видать человека с пилотским кейсом. Люди в холле сидят за столиками небольшими компаниями. Да я же пришел на целых полчаса раньше назначенного времени. За одним столиком вижу знакомого писателя, он увлечен беседой с сотрудником редакции радио, которого я тоже знаю. Оба курят сигары. Меня они не узнают. Впрочем, если они меня увидели, то в профиль. Оба смеются, но непонятно, то ли над моим видом, то ли чему-то своему, о чем там у них разговор. Глядя на этих двоих, особенно на толстую литературную каракатицу с сигарой, я принимаю решение — брошу курить, не дожидаясь того дня, когда закончу работу над своим романом, вот только докурю последнюю из четырех сигар, которые у меня еще остались.

Я сел как можно дальше от этих знакомых, оставаясь все же в той части холла, где разрешается курить. Но едва я опустился на кресло, как на меня напала страшная сонливость, глаза слипались, я таращил их изо всех сил. Все выпивка — сначала «Мечта Роглера», потом искрящаяся голубая «Карибская мечта», чтоб ей! Наверняка в нее были подмешаны кое-какие добавки особого рода. Должно быть, я все же задремал, потому что вдруг услышал строгий голос официанта:

— Почтеннейший, если вы хотите спать, будьте любезны подняться в ваш номер.

Сидевшие за соседними столиками обернулись и уставились на меня. Кое-кто ухмылялся. Наверное, я всхрапнул — говорят, я тоненько храплю, если засну сидя.

Заказал капуччино и закурил сигару. Грамотно — сперва нагрев кончик над спичкой. Как там у Фернандо Ортеса? «Никотин возбуждает ум, вдохновляет его дьявольски». Точно подмечено.

Через холл идет толстяк — маленький, лысый, с кустистыми черными бровями, сросшимися над переносицей и похожими на крылья птицы, опустившейся на его лоб. Его сопровождает рослый, атлетического сложения парень. Оба в летних бежевых костюмах. Толстяк несет пилотский кейс. Я не успел помахать им, а они уже подошли к моему столику. Я встаю, произношу пароль «картофель» и протягиваю руку толстому коротышке. Но вдруг не он, а рослый атлет, хватает мою руку, причем левой, а правой мгновенно, я и глазом моргнуть не успел, обшаривает меня под пиджаком, обыскивает, бегло и деловито ощупывает бедра, зад, между ногами, и все происходит настолько быстро, что мой испуганный лепет «Что такое? Послушайте, да как же вы… Минуту!» прорывается, когда все уже кончено, и он, бросив «Извините!», вытаскивает из моего кармана портсигар, открывает, достает одну сигару, разламывает пополам. Снова слышу: «Извините!», и он сует портсигар обратно в карман, кивает и, отойдя, садится за два столика от моего, не спуская с меня настороженного взгляда.