Короче говоря, пока Серж вещал, мои вопросы были серьезными, а ответам я верил и невольно прикидывал, какую бурю могут вызвать некоторые откровения…
Съехав с холма, воины пускали коней в галоп. С громким гомоном и посвистом валили по мокрой, разъезженной копытами равнине. Лебедиными крыльями взметая гриву, на отшибе от гнедых и каурых, стелился белый гиппогриф, в мыслях прозванный Сержем «машиной времени». Можно было разобрать, как вьются волосы маленькой амазонки и солнце вспыхивает на ее поясе…
Проводив ее взглядом до голого, черного, как на гравюре, леса, где в далеком будущем возникнет село Хотово, Серж отвернулся и уверенно зашагал к воротам детинца. Еще несколько шагов, и по другую сторону гряды стал виден сидящий, как толпа цыплят под крылом наседки, дымный посад. Дымило скопище двускатных, прямо из земли растущих крыш. В громадной луже возились дети, укутанная баба тащила бадью из колодца, на другом конце посада жгли солому в яме — возможно, для гончарных надобностей. Серж нашел глазами свой дом и вспомнил, что обещал младшим братьям зарезать сегодня петуха. Да, да, он был кузнецом и ювелиром, и его назначили в конницу резерва на тот случай, если отряд будет разбит и придется защищать подступы к городищу.
Мне показалось, что я чего-то не уловил. Серж объяснил, что, начиная с момента, когда он обнаружил на себе кожаные доспехи, им постоянно ощущалось некое раздвоение сознания. Причем личность Сергея Ивченко, металлофизика XX столетия, отступила в тень, лишь контролируя душу архаического славянина — молодого кузнеца и рубаки, кормильца многодетной семьи, раболепно влюбленного в «царицу». Пожалуй, именно бездействие собственных чувств уберегло на первых порах моего друга от ужаса перед многовековым «расстоянием» между жизнью нынешней и прежней…
Итак, человек с двойным сознанием, утопая сапогами в дорожной хляби, взобрался на детинец. Там, в ограде из массивных заостренных колод, сгрудились полуземлянки «гарнизона» и навесы для коней. На круглой центральной насыпи торчали разновысокие, топорно вытесанные кумиры, словно семья опят на пне: зубы вставлены настоящие, медвежьи, глаза обведены кругами охры.
Ворота охранялись. Серж (то есть кузнец) перекинулся соленой шуткой с караульными. Контролирующий разум моего друга понимал все-таки не столько язык, сколько общий смысл и настроение.
Похоже, что бравый воин резерва чуть ли не до захода солнца хлестал из жбана хмельное пиво под навесом, заедая хлебом с чесноком, да играл с товарищами в кости. Как я и предполагал, играли на арабские серебряные монеты. Воины помоложе горячились, хватали друг друга за грудки; старшие, время от времени выжимая хмель из длинных усов, держались спокойно и рассудительно, даже когда проигрывали. Из собственных россказней в застолье Серж понял, что кузнец уже не раз нюхал кровь дерзких кочевников; топором вышибал их из седла, закалывал кинжалом, стрелами топил плывущих. Дождались весны — опять набежали, ну что ж, повеселимся на славу…
В конце концов драку затеяли именно старшие.
Рыжий шорник обвинил степенного хлебопека в жульничестве, запустил в него игральными костями. Хлебопек неторопливо отжал пиво из длинных усов — и вдруг коршуном бросился на обидчика. Оба покатились по земляному полу. В эту минуту, дико крича, на взмыленном коне подлетел вестник…
Пришел черед Сержа спускаться на рослом гнедом жеребце по скользкому склону, левой рукой с намотанными поводьями держа рукоять красного щита, правой судорожно сжимая топорище…
Водоворот лошадиных и людских тел, вздымая брызги снежного месива, кипел на равнине, медленно, но неуклонно перемещаясь к холмам. Гнедой конь Сержа сам прибавил бег. Плюханье сотен копыт, истерическое ржание стали оглушительными. Мельтешили красные пятна щитов. Защитники городища молчали, храня дыхание для рубки, и лишь резко хакали, выбрасывая воздух при ударе, зато степняки, тесня малочисленный отряд, старались запугать его истошными воплями.
Видимый вблизи водоворот разбился на отдельные поединки. Вероятно, нервы горожанина атомной эпохи не выдержали бы вихревого наскока двоих визжащих молодцов со старушечьими лицами цвета табака, обвешанных лисьими хвостами. Но кузнец, опьяненный кровожадным азартом, поднял гнедого на дыбы, и тот своей массой опрокинул приземистого степного конька. Что-то захрустело и провалилось под копытами… Воин правым поводом развернул коня на месте и успел щитом отбить саблю второго противника.
Затем интеллигентный двойник из XX века, очевидно, впервые перешел от контроля к вмешательству в душевный строй кузнеца — до сих пор честный пращур и не подозревал, кого он таскает в своем поджаром мускулистом теле. Не лезвием, а почему-то боком пал дрогнувший топор на малахай степняка. Оглушенный, словно уснув на ходу, ткнулся носом в грудь.
Боюсь, что причиной всей последовавшей трагедии, а стало быть, и исчезновения Сержа через месяц было обостренное чувство самосохранения моего друга. Взяв на некоторое время вожжи сознания, кузнец богатырским наскоком пробился к горячей линии, где нашим удалось сплотиться и сдерживать натиск основных сил кочевников. Там, с лицом, облепленным мокрыми волосами, отчаянно рубилась молоденькая «царица». Серж видел, как сдувала она с губ непокорную слипшуюся прядь и снова, прикрываясь изувеченным щитом, наотмашь выбрасывала тонкий меч. Алые капли, алые ручьи смешивались с потеками грязи на молочной шкуре ее коня.
Вдруг несколько степных лошаденок разом споткнулись, испуганно заржали и пошли боком, толкая друг друга. Это навалилась толпа степняков, до сих пор не участвовавших в бою; такова была скученность дерущихся вокруг отчаянной девчонки…
Ее окружили с дружным визгом, заслонили лесом копий, коренастыми спинами, лохматыми шапками. Споткнулся и почти по-человечески вскрикнул белый конь…
Ах время, капризное время! Зачем внедрило ты в простую и смелую душу влюбленного воина чуждые, изнеженные, эгоистические чувства далекого потомка? Уже могучий гнедой скакун, как разгневанный бог — покровитель городища, вломился в кольцо нападавших. Уже обернулись орущие потные лица под малахаями, и топор кузнеца жутко хряснул по чьей-то переносице. Уже летели навстречу сквозь развевавшуюся гриву восторженно распахнутые карие очи. Какая благодарность была в них, какое обещание! Она улыбалась ему, она тоненько кричала — уже без щита, с кровоточащей раной под левым ухом.
…О, как тошнотворен этот запах немытой плоти, гнилых зубов. Эта отрыжка сбродившего кумыса!.. Вспорот кафтан, саднит содранная кожа на боку. Ражий детина с головой котлом, без шеи, со слепыми щелочками глаз на вздутом лице — оживший каменный идол степи — ловким ударом сорвал навершие щита. Гнедой еще вертелся на месте, покорный опытной руке кузнеца, старавшегося уберечь спину. Но, должно быть, сама природа, располагая в одном мозгу двумя сознаниями, вывела наружу то из них, которое стремилось к сохранению тела…
Дальше, дальше от беспощадной разящей стали! Он ощущал себя голым, беззащитным, как улитка, выдранная из домика. Кожа, мышцы, кости — все казалось таким хрупким! Он впервые заметил, как страшно онемели руки, особенно правая, с топором, какая горячая боль в раненом боку и крестце, отбитом скачкой. Спутались точные боевые движения; куда-то в сумятицу мехов, сапог, сабель полетел брошенный красный щит. Не помня ни о чем, кроме собственного спасения, неистово молотя гнедого каблуками и топорищем, рванулся Сергей Ивченко — собственной персоной, без всяких там двойников! — и прочь от сутолоки боя, домой, домой…
Светлая вода рассвета насыщала синюю губку неба, летучие мыши метались, чуть не срывая начиненные пухом головки спелого чертополоха. А Серж все сидел, держа руку спящей калачиком Ирины, и пытался сообразить, что это за белое здание с куполом высится над лесом в стороне Города. Обсерватория, что ли?
Простор становился по-утреннему необъятным, четче выделялись дороги и контуры полей. Лунный серпик уже не освещал небо, а как-то декоративно приткнулся над сияющей чертой востока. Холод пронизывал до внутренностей. Дрожа и лязгая зубами, Серж заставил себя встать и отправился искать сушняк для костра. Высохшего коровяка и конского щавеля хватало, но разжечь их помешала бы роса.
