— Мне нужно в киностудию «Films Par Excellence» — это на маленькой улочке в Пасси. Поезжайте к Porte de la Muette, а там я вам объясню, как ехать дальше.

События последних двух дней так все перепутали в нем, что он теперь сам толком не знал, чего хочет. У Porte de la Muette он отпустил такси и пешком пошел по направлению к студии, но, не дойдя нескольких домов, перешел на другую сторону улицы. Внешне полный достоинства, элегантный вплоть до последних мелочей костюма, он был словно растерявшееся, преследуемое животное. Равновесие можно было вернуть себе, только если вычеркнуть прошлое, забыть все напряжение последних шести лет. Он метался по кварталу, точно глупый мальчишка из таркингтоновского романа, торопясь поворачивать на углах из страха пропустить Розмэри, когда она выйдет со студии. Квартал выглядел довольно уныло. Рядом со студией красовалась вывеска: «1000 chemises»[23]. Всю витрину заполняли сорочки — с галстуками, без галстуков, сложенные стопками, расправленные на плечиках или с искусственной небрежностью брошенные на самое дно витрины. Тысяча сорочек — поди-ка сосчитай! Дальше можно было прочесть:

«Papeterie», «Patisserie», «Solde»[24]— и рекламу «Dejeuner de Soleil»[25] с Констанцией Толмедж; потом шли вывески более мрачного содержания: «Vetements Ecclesiastiques», «Declaration de Deces», «Pompes Funebres»[26]. Жизнь и смерть.

Он понимал: то, что он сейчас делает, означает крутой перелом в его жизни, — настолько это не вяжется со всем, что было раньше, не вяжется даже с тем впечатлением, которое он мог и хотел бы произвести на Розмэри.

В глазах Розмэри он всегда был воплощенной корректностью и своим появлением здесь как бы вторгался в чужой мир. Но для Дика этот поступок, которого он не мог не совершить, был выражением живой, хоть и глубоко в нем сокрытой сути. Он пришел сюда — в сорочке с манжетами, ладно облекавшими запястье, в пиджаке с обшлагами, как муфта или втулка охватывавшими манжеты сорочки, с воротничком, гибко прилегавшим к шее, идеально подстриженный и выбритый, с франтоватым портфеликом в руке, — пришел, повинуясь той самой силе, что когда-то заставила другого человека прийти на церковную площадь в Ферраре во власянице и с головой, посыпанной пеплом. То была дань, которую Дик Дайвер платил непозабытому, неискупленному, нестершемуся.

После трех четвертей часа бесплодного ожидания одиночество Дика было прервано неожиданной встречей. Это была одна из тех случайностей, что подстерегали его именно тогда, когда ему меньше всего хотелось с кем-нибудь общаться. Упорные старания оградить свой обнажившийся внутренний мир приводили порой к обратным результатам; так актер, играющий вполсилы, заставляет зрителей вслушиваться, вытягивать шею и в конце концов создает напряжение чувств, которое помогает публике самой заполнять оставленные им в роли пустоты. И еще: мы редко сочувствуем людям, жаждущим и ищущим нашего сочувствия, но легко отдаем его тем, кто иными путями умеет возбудить в нас отвлеченное чувство жалости.

Так, возможно, рассуждал бы сам Дик, если бы ему вздумалось анализировать эпизод, о котором, пойдет речь. На углу Rue de Saints Anges его остановил американец лет тридцати с худым, бледным лицом и, чуть кривя губы в мрачноватой усмешке, попросил прикурить. Дик сразу отнес его к знакомому с юных лет типу — такие вот молодцы праздно торчат в табачных лавчонках, облокотясь на прилавок и какой-то крохотной щелкой сознания примечая входящих и выходящих покупателей. Привычная фигура в гаражах, где втихую обделываются сомнительные делишки, в парикмахерских, в фойе маленьких театриков — так, по крайней мере, определил его для себя Дик.

Иногда подобные лица мелькали на самых разящих карикатурах Тада — мальчишкой Дик не раз с тревогой пытался взглянуть в полутьму преступного мира, граница которого проходила, казалось, совсем недалеко.

— Нравится вам Париж, приятель?

Не дожидаясь ответа, парень пошел рядом, приноравливая свой шаг к шагу Дика.

— Вы откуда? — спросил он подбадривающим тоном.

— Из Буффало.

— А я из Сан-Антонио — да только с самой войны осел здесь.

— Были в армии?

— А то как же! Восемьдесят четвертая дивизия — слышали про такую?

Парень слегка забежал вперед и прицелился в Дика взглядом, не сулившим добра.

— Вы живете в Париже, приятель? Или так, проездом?

— Проездом.

— А в каком отеле остановились?

Дик усмехнулся про себя — малый, видно, задумал нынче ночью обчистить его номер. Но эти мысли были тут же бесцеремонно прочтены.

— С таким сложением, как у вас, приятель, вам меня вроде бояться нечего. В Париже полно бродяг, которые охотятся на американских туристов, но меня вы не бойтесь.

Дику надоело, и он остановился.

— У вас, я вижу, много свободного времени.

— Нет, почему — я в Париже делаю дело.

— Какое же дело?

— Продаю газеты.

Столь безобидное занятие до смешного не вязалось со злодейскими ухватками парня; он, однако, тут же добавил:

— А вы не думайте — я прошлый год неплохо зарабатывал: по десять, а то и двадцать франков за номер «Санди таймс», которому цена шесть.

Он вытащил из порыжевшего бумажника вырезанную из газеты картинку и ткнул своему случайному спутнику. На картинке бесконечный поток американцев струился по сходням груженного золотом корабля.

— Двести тысяч. За одно лето оставляют тут десять миллионов.

— А что вас привело сюда, в Пасси?

Парень опасливо осмотрелся по сторонам.

— Кино, — таинственно шепнул он. — Здесь есть американская киностудия.

Им, бывает, требуется, кто может говорить по-английски. Вот я и жду случая.

На этот раз Дик поторопился решительно отделаться от него.

Было уже ясно, что Розмэри либо успела проскочить во время одного из его обходов квартала, либо ушла еще до того, как он приехал в Пасси. Он вошел в бистро на углу, купил свинцовый жетончик и, втиснувшись в закуток между кухней и зловонным клозетом, вызвал коммутатор отеля «Король Георг».

В ритме собственного дыхания ему нетрудно было распознать один из симптомов Чейн-Стокса, но, как и все остальное, это лишь усугубило остроту его чувств. Назвав нужный номер, он долго стоял с трубкой в руке, бесцельно глядя из полутьмы в освещенный зал; наконец странно незнакомый голос сказал в трубке: «Алло!»

— Это Дик. Я не мог не позвонить вам.

Пауза; потом она ответила — храбро и удивительно в лад его настроению:

— Хорошо, что позвонили.

— Я говорю из бистро напротив вашей студии — думал, встречу вас и мы проедемся по Булонскому лесу.

— Ах, какая жалость! А я там пробыла всего несколько минут.

Пауза.

— Розмэри!

— Да, Дик?

— Что-то со мной творится неладное, когда я думаю о вас. Пожилому господину терять покой из-за маленькой девочки — это уж последнее дело.

— Никакой вы не пожилой, Дик. Вы молодой, самый молодой на свете.

— Розмэри!

Снова пауза. На полке, прямо против него, выстроились бутылки с ядами Франции из тех, что попроще — Отар, Ром Сен-Джеймс, Мари Бриззар, Пунш Оранжад, Андре Ферне Бланке, Шерри Роше, Арманьяк.

— Вы одна?

«Не возражаете, если я опущу штору?»

— С кем же еще, по-вашему?

— Видите, я сам не знаю, что говорю. Мне бы так хотелось сейчас быть с вами.

Пауза, потом вздох и тихий ответ:

— И мне бы хотелось, чтобы вы были со мной.

Комната в отеле, скрытая за цифрами телефонного номера, там она лежит, и короткие всплески музыки нарушают тишину вокруг нее…

Там на Таити

Вдали от событий

Мы будем с тобою

Вдвое— ом.

Легкий налет пудры поверх загара — когда он целовал ее, кожа у корней волос была влажной; сразу побледневшее лицо рядом с его лицом, изгиб плеча.