Ежедневный распорядок в Павильоне, с которым ознакомили Теллона, был прост, а для него даже проще, чем для других заключенных, так как его освободили от всех мероприятий, кроме трех ежедневных молитвенных собраний. Насколько ему показалось, Павильон был больше похож на учебный армейский лагерь, чем на тюрьму. Семь часов в день заключенные занимались физическим трудом, и дисциплина при этом поддерживалась самая минимальная. Можно было пользоваться библиотекой и заниматься спортом. Вполне приятное место — в каком-то смысле. Если, конечно, отвлечься от того, что у всех тут был один приговор — пожизненное заключение.

Когда на другой день после выписки Теллона отвели на прогулочный плац, он устроился на земле, прислонившись спиной к нагретой солнцем стене. Утро было тихое, почти безветренное; тюремный двор наполняли звуки, которые как бы наслаивались друг на друга: шаги, голоса, какие-то шумы, происхождения которых он еще не знал, — но все перекрывал отчетливо слышный плеск волн. Теллон прислонился затылком к теплым камням и попытался устроиться поудобнее.

— Теперь, Теллон, ты на месте, — сказал охранник. — Другие покажут тебе, где что находится. Можешь развлекаться.

— Да уж постараюсь.

Охранник сардонически расхохотался и зашагал прочь. Едва его шаги стихли, как Теллон почувствовал, как о его вытянутую ногу что-то легонько стукнулось. Он замер, пытаясь вспомнить, есть ли в южной части континента какие-нибудь особенно неприятные насекомые.

— Извините меня, сэр. Вы мистер Сэм Теллон? — Голос ассоциировался с образом седовласого краснолицего провинциального политика.

— Верно, — Теллон беспокойно обмахнул свою ногу, но ничего необычного не нащупал. — Сэм Теллон.

— Очень рад с вами познакомиться, Сэм, — незнакомец, кряхтя, уселся рядом с Теллоном. — Я Логан Уинфилд. Знаете, здесь, в Павильоне, вас считают настоящим героем.

— Неужели?

— О, да. Мы все тут не питаем особого расположения к мистеру Лорину Черкасскому, — пробасил Уинфилд, — но пока еще никому не удавалось надолго уложить его на больничную койку.

— Я не хотел отправлять его в больницу. Я хотел его убить.

— Похвальное стремление, сынок. Жаль, не вышло. Впрочем, и после того, что ты сделал, все мы тут твои друзья по гроб жизни. Именно столько ты тут и просидишь.

— Догадываюсь.

— Исключительно верная догадка, сынок. Одно из величайших преимуществ комбинации лютеранства, точнее, здешней его разновидности, с политикой заключается в том, что с противниками можно не церемониться. По их теориям выходит вот что. Раз уж мы сами благодаря всему, что делали на этом свете, приговорили себя к вечным мукам за гробом и бодро-весело отправимся в ад, то такой мелочи, как здешняя пожизненная скучища, просто не заметим.

— Изящная теория. За что вы тут? — этот вопрос Теллон задал из чистой вежливости; единственное, чего ему сейчас хотелось, так это подремать на солнышке. Он обнаружил, что еще способен видеть сны, а во сне его карие пластмассовые глаза были ничуть не хуже настоящих.

— Я доктор медицины. Приехал сюда из Луизианы, еще в те времена, когда планету только-только открыли. Конечно, тогда она называлась иначе — не Эмм-Лютер. Я вложил в этот мир целую жизнь — жизнь, полную тяжкого труда. И я люблю его. Поэтому, когда планета откололась от империи, я пытался вернуть ее на истинный путь.

Теллон горько усмехнулся:

— И, насколько я понимаю, когда дело дошло до практических деталей возвращения этого мира на путь истинный, вы стали избавлять его от слишком упрямых политиков?

— Понимаешь, сынок, у меня на родине есть поговорка: нельзя разубедить человека в том, в чем его предварительно кто-то не убедил. Поэтому…

— Поэтому вы отбываете пожизненное заключение, да и при любом другом режиме получили бы тот же приговор, если не хуже, — сердито произнес Теллон. Когда он договорил, воцарилось молчание. Какое-то насекомое прогудело рядом с его лицом и скрылось в теплом воздухе.

— Я удивлен, что ты так говоришь, сынок. Я думал, у нас общие интересы, но, боюсь, был назойлив. Пожалуй, я пойду.

Теллон кивнул, вслушиваясь, как Уинфилд с усилием поднимается на ноги. Что-то снова легонько чиркнуло его по ноге. На сей раз он сумел схватить эту штуку и обнаружит, что держит в руке кончик трости.

— Прошу прощения, — сказал Уинфилд. — Трость — древнее орудие членов нашего братства, но полезность ее отрицать невозможно. Без трости я налетел бы на вас, что привело бы лишь к обоюдному замешательству.

Прошло несколько секунд, пока до Теллона дошел смысл этих округлых, будто обкатанных фраз.

— Подождите. Вы хотите сказать, что…

— Вот именно, сынок. Я слепой. Через несколько лет ты научишься выговаривать это слово.

— Почему вы раньше не сказали? Я не знал. Пожалуйста, присядьте. — Теллон нащупал руку собеседника и крепко ухватил его за рукав. Уинфилд, похоже, задумался над таким поворотом событий, но потом сел снова, тяжело кряхтя при этом. Теллон догадался, что он — человек тучный и нездоровый. Напыщенность Уинфилда (в особенности его постоянное «сынок») раздражала Теллона, но все же перед ним был человек, уже прошедший ту дорогу, по которой Теллону еще предстояло пройти. Некоторое время они сидели молча, вслушиваясь в ритмичный скрип гравия — остальные заключенные совершали моцион в другой части двора.

— Полагаю, ты размышляешь над тем, не потерял ли я зрение по той же причине, что и ты, — произнес наконец Уинфилд.

— В общем, да.

— Нет, сынок. Ничего особенно драматического. Восемь лет назад я попытался отсюда бежать, намереваясь пробиться обратно на Землю. Но дальше болота я не ушел. Конечно, это самое легкое; до болота кто угодно доберется. А вот что действительно трудно, так это перебраться через него. Там обитает довольно противная разновидность блох, самки которых норовят отложить яйца прямо тебе в глаза. Когда охранники притащили меня обратно в Павильон, мои глаза представляли собой самые настоящие гнезда этих тварей.

Доктору Хеку пришлось немало повозиться, чтобы они не добрались до мозга. Он почти неделю был вне себя от счастья, все насвистывал Джильберта и Салливэна.