— Нет, ребенок мне не нужен! — ответила Криста.

Говорила она спокойно и даже легкомысленно, но сердце ее вдруг сжалось. И не из страха перед отвратительным абортом, с этим она уже примирилась. И не потому, что в голове у нее в самом деле может угнездиться идиотская мысль, что она упустила самое главное в жизни. Просто ей вдруг стало жалко этот орешек, у которого в его бедной голой головенке нет еще ни капли мозга. Расстанется с этим миром, так и не узнав, что случилось. Жизнь внезапно показалась ей печальной и бессмысленной, а дурацкая игра, которой были полны ее романы, — бездарной выдумкой. Пусть ее извинит эта Уэдсли, но, верно, ее не распластывали на операционном столе и не обривали, а то бы она не высасывала из пальца эти страшные любовные вздохи.

Два-три дня она ходила печальная, даже потеряла аппетит. На третий день Мими чуть не насильно привела ее к себе в лабораторию, в свою неприступную крепость, как она выражалась. У нее был прекрасный кабинет на первом этаже, под окном расхаживал пьяный петух, который, путаясь в шпорах, словно пристав, гонялся за курами, тоже наглотавшимися вина из какой-то треснувшей бочки. В садике цвели громадные, пьяные пионы величиной с детскую головку, огненные, благоухающие, полные бушующей жизненной силы. В кабинете стоял большой шкаф с полками, вроде книжного, сверху донизу заставленный бутылками. На каждой была наклеена этикетка, вырезанная из школьной тетради в клеточку, с какими-то написанными от руки названиями и цифрами. Было здесь также множество пробирок, заткнутых светлыми пробками и заполненных вином или химикалиями. Слегка рисуясь перед гостьей, Мими принялась дегустировать вина, как-то по-особенному трогая языком нёбо, так что даже большие ее уши старательно шевелились. Все это время она задумчиво смотрела в потолок, словно там было написано какое-то заклинание. Похоже, что в этом и состояла вся ее работа, которой она обучалась на агрономическом факультете бог знает сколько лет.

Потом явился какой-то секретарь окружного комитета, совсем еще молодой человек с бледноватым анемичным и совершенно безволосым лицом. Криста вытаращила глаза — такого секретаря она еще не видывала. Но этот был очень симпатичный, кинул на стол пакет свежей и еще горячей ветчины, обернутой в несколько слоев бумаги, из которых нижний стал совершенно прозрачным от жира. Мими развернула пакет прямо на столе — зачем только люди придумали все эти дурацкие ножи и вилки, когда человеческие пальцы обладают такой ловкостью. Потом осмотрела шкаф и достала оттуда бутылку, тоже с этикеткой из тетради в клеточку, нерешительно поглядела на нее и со вздохом вытащила пробку.

— Это мой шедевр! — заявила она. — Цецо, ты извини, но делаю я это ради Тинки, она у меня первый раз в гостях, не могу же я осрамиться…

Криста выпила два бокала. Конечно, это тебе не «Пармский монастырь», но все же настоящий шедевр, хотя и местного масштаба. Потом бросилась в уборную и оставила там все, до последней капли. Когда она вернулась в кабинет, по лицу ее текли слезы — зуб, видите ли, разболелся.

На следующий день тетка опять-таки чуть не насильно отвезла ее на Шипку — посмотреть на памятник. Наверху было облачно, стремительно несущиеся тучи смазывали своими сизыми клубами очертания голых вершин. Величественный памятник то на мгновение выплывал, озаренный солнцем, то вновь прятался в серой летящей массе облаков. Памятник не произвел на Кристу особого впечатления, так как она тысячу раз уже видела его на снимках. Но игра облаков показалась ей очень красивой, чудилось, что она летит вместе с ними над скалистыми обрывами, ее даже в дрожь бросало от этой мысли. На обратном пути, проезжая через село Шипку, они заехали взглянуть на утопающую в зелени старую русскую церковь-памятник. Внутри было сумрачно и тихо, так тихо, что они слышали даже собственное дыхание, отраженное чувствительным, словно мембрана, эхом. В церкви не было ни души, в потемневшем латунном подсвечнике бледным бесцветным пламенем горели всего две тонкие свечки. Но кто-то же ведь приходил сюда, чтобы оставить свою печальную мольбу — о здоровье или, быть может, об угасающей жизни. Криста долго смотрела на эти бледные огоньки, отражения которых трепетали на ее лице и в расширенных зрачках, словно нашептывали что-то на своем мигающем языке. Она молча вслушивалась, лицо ее становилось все печальней и печальней. Когда тетка наконец взглянула на нее, оно показалось ей измученным и напряженным. Криста вздрогнула и подняла на нее испуганные глаза.

— Тетя, где здесь продают свечи?

— В притворе.

— Но там же никого нет.

— Это неважно. Люди оставляют деньги и берут свечи.

Криста вышла и вскоре вернулась, нервно сжимая вспотевшей рукой красивую белую свечку. У Юлианы от удивления перехватило дыхание — у них в семье никто не был религиозным, ни дед, ни мать — никто. Сама Юлиана ставила свечку от случая к случаю, например, на чьих-нибудь похоронах, чтобы не обидеть родственников. Криста зажгла свечку и осторожно прилепила ее к подсвечнику, рядом с другими. Теперь уже три огонька трепетали в сумраке церкви, но ее свечка горела ярким и белым пламенем. В его свете лицо Кристы постепенно смягчилось и опять стало добрым и спокойным.

Когда через некоторое время они вышли из церкви в яркий свет дня, Юлиана шутливо проговорила:

— Ты зачем зажгла свечку? Неверующие не должны бросать вызов богу. Он ведь может и покарать.

— Я поставила свечку не богу! — сухо ответила девушка.

— Ты уверена?

— Да, уверена! — ответила она, но голос ее неуловимо дрогнул. — Здесь свечи ставят в память погибших.

И она медленно пошла по тенистой дорожке. Юлиана не спешила ее догонять — пусть девочка успокоится. Во всяком случае солгала она довольно неловко. Какие там погибшие! Вряд ли она вспомнила о них за всеми своими бедами. Не иначе как какую-то свою мольбу вложила она в эту белую, мигающую свечку, какую-то надежду. Правильно говорит Мария, очень уж она у них слабенькая, не пройти ей по жизни без чьей-то помощи и поддержки.

Остаток дня Криста была грустной и беспокойной. Уж не испугала ли ее Юлиана своей глупой шуткой насчет бога, который карает неверующих? Кто его знает, вдруг он и правда страдает мнительностью, этот благодушный старец. Вообще, слабый человеческий род не должен легкомысленно шутить с неведомыми силами мироздания.

Под вечер Криста сказала:

— Я хочу видеть бабушку.

— Ну что ж! — ответила Юлиана с притворным равнодушием. — Вот будешь возвращаться в Софию, и заедем.

— Нет, я хочу завтра! — решительно заявила девушка.

Наверное, захотела откупиться от совершенного греха каким-нибудь добрым делом. Но Юлиане только и нужен был предлог, чтоб усесться за руль. И на следующее утро они и в самом деле помчались в Карлово. Криста внешне была очень спокойна, шутила с теткой. Как и всякая женщина, она еще не сознавала, что ее ждет. Да и не очень об этом задумывалась. Жизненные беды всегда застают женщин неподготовленными, всегда поражают их неожиданностью. Чтобы развлечь племянницу, Юлиана вовсю гнала машину. И не успели они оглянуться, как оказались на калоферских высотах и перед ними раскинулась карловская долина, порядком задымленная городскими трубами. Даже эту благословенную, единственную в мире долину не пощадило наступление цивилизации.

В Карпове они не сразу нашли дом старой Дражевой. Люди ее не знали, хотя род их был им известен. Но язык куда хочешь приведет, даже к скрытому кладу. И чем ближе они подходили к ее дому, тем беспокойнее становилась Криста, пока наконец не призналась:

— Мне страшно!

— Э нет, нечего надо мной издеваться! Мы уже пришли!

— Ну и прекрасно, что пришли! — огрызнулась девушка. — А что я могу поделать, раз мне страшно.

Бабушка жила в настоящем старинном карловском доме, наверное, отреставрированном, потому что на стене висела жестяная табличка: «Памятник архитектуры». И двор тоже был настоящий карловский, архитектор отвел в него чистый горный ручей, который журчал в своем естественном русле. Хорошо орошенный двор буйно зарос бузиной, пыреем и папоротником. По фасаду полз вьюнок, нежные граммофончики цветов в этот час дня были закрыты. В тени старых кипарисов, растущих вдоль ограды, в защищенном от ветра месте стояла небольшая скамья, сколоченная из очищенных от коры яворовых сучьев, настолько старая и отполированная сидевшими на ней людьми, что стала похожа на алюминиевую. На ней сидела старая женщина, черный шелковый платок стягивал небольшую головку. И вся она была маленькая, костлявая, худое и мрачное лицо было так же черно и коряво, как кора кипарисов. Криста испуганно остановилась. Неужели это все, что осталось от той красивой пожилой женщины, которая, когда-то, рыдая, целовала ей руки? Может быть, они ошиблись? Эта старуха была больше похожа на мумию, злобный, мрачный огонь горел в ее запавших глазах. Увидев их, старуха внезапно вскочила и визгливо крикнула: