Некоторые вещи проверить было просто. Мне не нравилось ходить под прямым солнечным светом; от него зудела кожа и болела голова так, будто мозг распадается на доли. Но я не вспыхивала факелом и не рассыпалась в пыль, выйдя днем из дому. В плотной одежде и солнечных очках я могла функционировать, испытывая лишь минимальный дискомфорт.
Единственно, в чем состояло действие на меня чеснока – неприятный запах дыхания.
В присутствии распятий я не испытывала ни отвращения, ни боли. Но видения Кристофера Ли, когда у него лоб вскипел как расплавленный сыр, удерживали меня от того, чтобы до них дотрагиваться.
Серебро мне не мешало, будь оно в виде крестов, монет или ложек. Что до кола в сердце... в общем, я не считала разумным это проверять.
Я становилась старше, хотя годы моей трудной жизни на внешности не сказывались. В нашей профессии девушки моложе меня могли сойти за моих старших сестер. Выносливость у меня была невероятная; я редко болела и очень быстро выздоравливала. Слишком быстро. Я была сильна, хотя далеко не тис, как мне предстояло стать. Мне нечего было бояться даже самых крутых клиентов.
Однажды я зашла в церковь и не свалилась в эпилептическом припадке в тот самый момент, как переступила порог. Наполовину ожидая, что меня поразит молния, я приблизилась к алтарю. Там склоняли колени старухи в старушечьих шалях и вдовьих покрывалах. В тени алтаря ходил священник в длинной развевающейся рясе, поправляя свечи, горящие трепещущим пламенем у ног деревянных святых.
В ограде алтаря стояла купель. Ее крышка была открыта и был виден серебряный сосуд. Я уставилась на святую воду и хотела было погрузить туда руку, но моя решимость поколебалась от мысли, что плоть растворится до костей. Я увидела, что на меня смотрит священник, стоящий под образом св. Себастьяна.
Я вышла из церкви, не испытав святую воду.
Превращаться в летучую мышь я особо не рвалась. Может, для этого нужно волшебное зелье или специальное заклинание? А если мне удастся выполнить превращение, как потом вернуться обратно? В кино вампиры превращаются, воздевая плащ и хлопая руками, но это уж как-то очень глупо. Может быть, если как следует сосредоточиться...
По телу побежали мурашки. Я вскрикнула и вскочила на ноги, ощупывая себя. В зеркало взглянуть я боялась, но знала, что у меня опять танец плоти. Подавив подрагивания кожи, я посмотрела на себя. Все еще человек. По крайней мере с виду.
Гипнотические возможности я испытала лично. Хотя нигде в легендах не говорилось, что вампиры живут за счет чужих эмоций или что они телепаты, но я все сильнее слышала мысли окружающих меня людей.
Сперва это была ментальная версия белого шума; тысячи голосов сливались в поток неразборчивого бормотания. Иногда прорывался обрывок связной мысли, но не более того.
Я думала, что схожу с ума. Потом я сообразила, что голоса у меня в голове не велят мне убивать детей или пускать поезда под откос; они куда больше были заняты тем, что сготовить на обед или кто выиграет футбольный чемпионат. Проблемы возникали только, если я оказывалась слишком близко к пьяным, сумасшедшим или людям по-настоящему злобным. Их мысли доходили слишком хорошо.
Весной 1974 года я оказалась в Швейцарии и служила в заведении, которым заправляла фрау Зобель. Для нее содержание борделя было чем-то вроде семейной традиции, восходящей еще к эпохе Наполеона. Фрау Зобель не притворялась, что я ей нравлюсь, но она осознавала выгоду наличия работницы, специализирующейся на «изысканных страстях».
Работать у фрау Зобель мне нравилось. У нее был первоклассный дом, скромно расположенный в респектабельной части Цюриха. Девушки были чистыми, клиенты – воспитанными. Это было совсем не то, что я видела во время ученичества у Джо Лента и работы у мадам Фуко. Но фрау Зобель, несмотря на свою породистую незаконнорожденность – она утверждала, что является побочной внучкой Наполеона Третьего, – была сделана из того же материала, что и мадам Фуко: сапожная кожа и десятипенсовые гвозди.
Среди девушек из конюшни фрау Зобель у меня не было подруг. Я взяла себе за правило ни с кем близко не сходиться, чтобы меня не раскрыли. Я не то чтобы активно осаживала тех, кто пытался со мной сблизиться. Женщины, скажем, почти с первого взгляда проникались ко мне неприязнью. А вот мужчины реагировали двояко: либо им в моем присутствии было не по себе, либо они хотели втянуть меня в секс с небольшими жестокостями.
Я ничего не имела против, чтобы меня связывали бельевой веревкой или секли березовыми прутьями, но редко играла подчиненную роль. Ко мне тянулись те, кто хотел, чтобы ими командовали, чтобы их унижали, и я принимала мантию госпожи без возражений. Это было приятно не только одной стороне; я тоже испытывала удовольствие, хотя не такое резкое, как от ярости шведа-берсерка. Я думала, что контролирую эту сторону своего характера, но нет – это я ее взращивала.
Одним из моих постоянных клиентов был герр Валлах, пухлый человечек лет пятидесяти, странные прихоти которого заключались в связывании ему ног веревкой и в ледяных клизмах. По специальности герр Валлах был теоретиком-математиком. Кроме того, он принадлежал к эзотерическому обществу, куда входили мыслители, художники и поэты. По крайней мере так он его описывал. Каждый год эта группа устраивала вечеринку у одного из своих членов. Хозяином торжества 1975 года был герр Эзель, профессор метафизики. Валлах хотел повести меня с собой как гостью. Перспектива провести скучнейший вечер в обществе герра Валлаха была, мягко говоря, малопривлекательной. Тогда он показал мне вечернее платье, которое принес для этого случая. Платье черного бархата с открытыми плечами, ошеломляющее своей простотой, и к нему шелковые театральные перчатки. Валлах сказал, что я могу потом оставить его себе.
Забавно, как вещь такая тривиальная, как вечернее платье, в корне изменила мою жизнь.
Дом профессора Эзеля стоял на окраине Цюриха. Это был старинный особняк, унаследованный от предка, заработавшего свое состояние на хронометрах.
Герр Валлах представил меня единомышленникам с большой помпой. Правда, он несколько смутился, когда понял, что я собираюсь на вечере быть в черных очках. Всю дорогу мы об этом спорили, и он даже помрачнел немного. Но когда он гоголем прошелся под руку с красивой девушкой, хорошее настроение вернулось. Кое-кто приподнимал брови, но для швейцарцев первое дело – вежливость.
Валлах представил меня профессору Эзелю – цветущему коротышке, больше похожему на бургомистра, чем на метафизика.
– Герр профессор, позвольте вам представить... мою добрую знакомую, фрейлейн Блау.
– Guten tag, Freulein Blau, – вежливо поклонился Эзель. До меня донесся ментальный образ меня самой, привязанной голой к кровати с балдахином, в окружении резвых такс. Эзель обратился к Валлаху, хотя его глаза не отрывались от меня. – Ни за что не угадаете, Стефан, кто у нас сегодня. Здесь Панглосс!
Валлах был неподдельно удивлен:
– Nein! Вы шутите. После такого долгого срока? Ведь его уже десять лет на наших собраниях не было.
Эзель пожал плечами:
– Можете убедиться своими глазами. Последний раз, когда я заглянул в музыкальную, он был там. Этот тип совсем не изменился.
– Пойдем, Соня, ты просто должна познакомиться с Панглоссом.
И Валлах увел меня прочь, не заметив, что профессор Эзель мне подмигнул – auf Wiedersehen.
Панглосс действительно сидел в музыкальной на антикварной софе, взятый в клещи двумя красавицами, которые жадно его слушали и смеялись его остроумным замечаниям. У них лихорадочно блестели глаза, и они следили за каждым его движением. И смеялись они синхронно; это было похоже на те заводные игрушки, которые так любят делать швейцарцы. Когда герр Валлах меня представил, они не отвели глаз от Панглосса.
– Герр доктор Панглосс, позвольте представить вам фрейлейн Блау.
Панглосс прервал свою речь и посмотрел на Валлаха. Сперва мне показалось, что ему за пятьдесят: длинные черные волосы были кое-где с проседью. Одет он был в вечерний костюм, а на лице его были темно-зеленые очки в проволочной оправе. Холодно улыбнувшись Валлаху, он перенес внимание на меня.
