Звуком картинка не сопровождалась, но это было не важно. В немой картине, слегка не в фокусе, была грубая мощь, как в крутых порнофильмах, которые он мальчишкой смотрел в гараже у Майка Годдарда.

Видеоизображение Сони беззвучно визжало и выло, колотясь о твердую белую стену. Из носа и рта Сони бежала кровь. Соня была похожа на пьяную. Очков на ней не было.

Клод понял, что изображение зернистое из-за съемки в инфракрасном свете.

В углу кадра что-то трепыхнулось – курица. Кто-то сбросил с наблюдательной вышки живую курицу. Она упала на полированный пол как мешок с жиром и захлопала крыльями, неуклюже пытаясь увернуться от видео-Сони. Высосав курицу досуха, Соня успокоилась. Изображение дернулось, будто камеру отключили. Цифры в левом углу экрана показали, что прошло полчаса. На этот раз с площадки сбросили уличного кота. Видео-Соня заработала несколько мерзкого вида царапин на лице, но это не замедлило ее движений. Еще через час с площадки прилетела большая собака. Бедной дворняге раздробило ноги при падении, и действия видео-Сони были почти что милосердием. Еще через два часа туда бросили уличного пьяницу.

Человеческой жертвы Клод не ожидал. Он думал, что будет продолжаться серия домашних животных и на смерть будут бросать невинных овец, коз и свиней. Он посмотрел на Соню Блу, глядевшую на чудо видеоленты, показывающее ей, как она убивает человека.

Пьяница лежал на полу с безнадежно раздробленной ногой. Обыкновенный уличный бродяга старше тридцати лет – спутанная борода, кривые зубы и немытое лицо, свидетельства трудной жизни.

Он попытался приподняться на локте, и тут Соня набросилась на него как голодный паук. Кино было жестокое и кровавое, но Клод не мог оторвать глаз. Им овладел тот же восторг вины, возбуждения и отвращения, как тогда в гараже Годдарда. Когда судороги алкаша сменились подергиваниями, видео-Соня закачалась на каблуках и засмеялась. Камера отключилась. Комнату наполнило шипение пустой ленты.

– Ты не моя дочь. – Торн говорил голосом человека, страдающего от глубокой раны без анестезии. – Ты извращение, искажение природы и подобия Божьего. Пусть у тебя ее память, но ты – не она. Ты не можешь быть ею. Я тебе этого не позволяю.

Соня Блу промолчала. Она глядела на пустой экран, сидя к Торну спиной.

– Чего ты от меня хочешь? Денег? Денег, чтобы уехать?

Она покачала головой и повернулась к нему.

– Нет, мистер Торн, мне не нужны ваши деньги. Я хочу защиты для мистера Хагерти. – Она показала на Клода. – Он был моим сторожем, пока я сидела в той тюрьме. Колесс приказала его убить, ошибочно решив, что он работает на вас. Как видите, это почти удалось. Мистер Хагерти – ни в чем не повинный посторонний, и я не хочу, чтобы ему был причинен вред.

Торн бросил взгляд на Клода.

– И что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Скажите Колесс, что раздавите ее, если она не прекратит.

Торн презрительно фыркнул.

– Вы отлично умеете блефовать, мистер Торн. Сделайте вид, что пытаетесь захватить ее бизнес. Даже если вы этого не сделаете, это даст мне время увезти его из города.

– Что ты собираешься делать?

Соня помедлила с ответом, будто решая, стоит ли ему доверять.

– Что бы я ни стала делать, можете мне поверить, имя миссис Торн не всплывет нигде.

– Джейк, что у тебя там такое?

На пороге стояла Ширли Торн, держась одной рукой за дверную ручку, а другой за косяк. При виде незнакомых людей в кабинете мужа она заморгала.

– Ширли, иди спать. Ничего особенного здесь не происходит.

Торн старался говорить небрежно, но лицо у него было как у человека, пойманного в самом страшном из своих постоянных кошмаров.

– Что здесь делают эти люди в такое время?

– Пожалуйста, дорогая, иди спать. Здесь нет ничего, что тебя касалось бы.

Соня отступила назад, пытаясь завернуться в темноту. Это движение привлекло внимание миссис Торн. Отуманенными от транквилизаторов глазами она вперилась в девушку, одетую в джинсу и черную кожу. Клод физически ощущал страх, излучаемый отцом и дочерью.

Та самая чепуха, которой питалась матушка Клода, вечная ей память. Эту чепуху она поглощала в бумажных романах, в «мыльных операх» по телевизору, в слезливых мелодрамах. Клод подавил истерическое хихиканье. Он будто попал в эпизод из «На краю завтрашнего дня» в постановке Уэса Крейвена.

Миссис Торн вскрикнула, узнавая, и бросилась обнять свою дочь. Она зарылась лицом в кожаный пиджак, обливая его слезами. Руки Сони взметнулись к старой женщине, но остановились на полпути. Клод видел, каких усилий ей это стоило.

Он сам болезненно ощущал присутствие Дениз, пронизывающее эту комнату, как стон камертона, еще звучащий в ушах.

– Ты вернулась, слава Всевышнему! Ты вернулась ко мне. Она так и сказала, что ты вернешься! Ты снова со мной. Мне все советовали бросить, говорили, что тебя нет в живых, что я никогда тебя не увижу, но я им не верила! Никогда. Никогда. Я знала, что ты жива! Если бы ты на самом деле умерла, я бы почувствовала. Ты всегда была со мной... всегда...

Трудно, очень трудно было ее оттолкнуть. Соня ощутила, будто у нее что-то разбилось внутри, и в сердце полно осколков. Она боялась заговорить, боялась, что вместо голоса будет хруст разбитого стекла. Но говорить надо было. В лоно семьи возврата не было, она знала это с того дня, как убила Джо Лента. Но всегда была неуловимая надежда, что она получит прощение за свои грехи, что семья примет ее обратно. Сейчас настало время вырвать эту фантазию с корнем.

До боли хотелось упасть в объятия матери и выплакать у нее на груди все эти годы, но это было невозможно. И она знала, что должна делать, пусть это будет больнее, чем отказ Торна от нее.

– Боюсь, что вы ошиблись, миссис Торн.

Ширли Торн глянула в глаза Сони Блу и увидела два своих отражения в зеркальных стеклах. В ее ум было очень легко проникнуть, хотя Соне была противна даже мысль о таком кровосмесительном вторжении.

Она прошла сквозь слои сознания Ширли Торн и поразилась, как близка эта женщина к истинному безумию. Это был не разум, а невскрытый нарыв, полный накопленных за годы горя и боли. А центром этой инфекции был образ человека.

Ядром болезни Ширли Торн была Дениз. Дениз, из черт которой стерлись признаки людских несовершенств или пороков. Из живота Дениз выходила пуповина, толстая и черная как змея, и эта пуповина привязывала ее к подсознанию миссис Торн. Она блаженно улыбалась, эта Дениз из мании Ширли Торн, сияя как православная святая, нетронутая разрушением, которое порождала сама.

Если так все и оставить, Ширли Торн будет уходить все глубже и глубже в нанесенную самой себе рану и проведет остаток дней своих в обществе своей канонизированной доченьки-призрака.

Св. Дениз глядела на вторгшуюся в ее царство женщину бесстрастными глазами пса в клетке. В глубине этих глаз не было сознания. Куда бы ни ушла Дениз Торн, отдав свое тело Соне Блу, но в голове ее матери не созревало ее новое воплощение. Призрачная Дениз была паразитом, лелеемым воспоминанием, превратившимся в злокачественную опухоль.

Ширли Торн двадцать лет провела, отказывая себе в катарсисе: оплакать потерю единственного своего дитяти. Она отказалась от способа, выбранного ее мужем, предпочитая цепляться за надежду. Но вера без награды перерождается, и со временем она сменилась отчаянием, а потом самообманом.

Соня знала, что надо сделать, но колебалась, не в силах решить, исцелит ли она мать Дениз или окончательно столкнет в безумие.

Она снова вернулась в собственную плоть. Реального времени миновала лишь секунда-другая.

– Я не ваша дочь, миссис Торн. Ваша дочь мертва.

Ее слова были спокойны и тверды, как толчок, который она дала разуму своей матери.

Она была внутри ее головы, одетая в черную кожу и маску хирурга. В руке ее блеснул пружинный скальпель. Злокачественная пуповина пульсировала и извивалась, и лениво покачивалась опухоль. Дениз, как воздушный шарик на веревочке.