Я как можно быстрее начала рассказывать об Отто. Я так мало знала о нем. Отто был странный. Он боялся дождя, просто до дрожи, спал, как он говорил, в парадной одежде, потому что переживал, что может умереть во сне, и всем будет лень переодевать его для похорон, любил щенков и терпеть не мог собак.

У него были красивые руки, словно бы привыкшие держать какой-то инструмент — кисть или скальпель.

Он не курил.

Иногда он вскидывал одну бровь, совершенно неуместно, словно у него был тик.

Что за глупости? В моих словах не было ничего полезного. Я занервничала, все во мне хотело услужить кенигу.

— Все это интересно, — сказал кениг. — Но что насчет него и Нортланда?

О, как и все мы, он был вовлечен в страстные отношения со своей страной, подумала я.

А потом Рейнхард сказал:

— Вы, наверное, не говорили с ним об этом. Но вы ведь бдительный, осторожный человек, фройляйн Байер. Каково ваше мнение на этот счет?

— Мое мнение? — спросила я. Я впервые слышала голос Рейнхарда, и я не могла его как-то охарактеризовать. В нем было какое-то особенное спокойствие, в то же время казалось, что Рейнхард голоден.

— Да, ваше мнение, — повторил он. — Оно искажено эмоциями, напряжением, социальными предрассудками, однако все эти искажения предсказуемы и контролируемы. Ваше мнение очень важно для нас.

Я не могла сосредоточиться. Рейнхард, это говорил мой Рейнхард, которого я с трудом уговорила не облизывать кусок мыла в душе. Он был личным заказом кенига, аксессуаром для него, быть может, советником. Или он, к примеру, готовился стать министром чего-нибудь примечательного или владельцем какой-нибудь важной компании, и кениг брал его с собой, чтобы ввести в курс дела.

Он был кем-то, кого я совсем не знала. Вопрос, который он задал, показался мне необычайно сложным.

Избежать смерти — самое естественное человеческое желание, его природная, ультимативная рациональность дает силы даже самым слабым из нас.

— По-моему, — сказала я честно. — Ему было абсолютно все равно.

Честность — лучшая политика, покуда на меня смотрит Себастьян Зауэр. Моя фраза показалась мне слишком короткой и оттого практически дерзкой, я добавила быстро и неуверенно, как все они любят:

— То есть, я не утверждаю, но для меня он выглядел аполитичным.

Кениг смотрел на меня. У него были зеленовато-серые, холодные глаза, будто стеклянные, несмотря на подвижную мимику. Все в нем казалось неестественным, словно бы иронически обыгранным, и поэтому кениг был для меня субъективно пустым. Я понимала, почему он использует Себастьяна как свою оболочку.

Себастьян был похож на человека, одержимого злым духом. Что до злого духа — он был передо мной. Наверное, поэтому кенигу нравилось окружать себя искусственными людьми. Я удивлялась, что Рейнхарду не страшно говорить при нем. В голосе его не было ничего, кроме разумной, спокойной субординации. Он не боялся.

Кое-что остается у них от предыдущей жизни — они не чувствуют страха перед болезненно-острыми вещами вроде боли или смерти. Я еще помнила, как Рейнхард мог испугаться определенной последовательности линий, но не переживал по поводу пистолета в руке Карла.

Он не знал простейших вещей, оттого был бесстрашен. Теперь он владел большим количество информации, чем я когда-либо смогу себе позволить, но это не отобрало у него смелости. Я не была уверена, что кто-то из настоящих, полноценных людей с непрерывной внутренней драмой, насыщенной Нортландом с самого рождения, мог бы так спокойно говорить при кениге.

Да кого я обманывала, я не хотела думать о нем, размышлять о нем, я хотела прикоснуться к нему, чтобы понять, настоящий ли он.

— Хорошо, — сказал Рейнхард. — Итак, он никогда не говорил о том, что значит для него Нортланд?

— Я не помню такого, — ответила я, впав в дрожащий, как струна, релятивизм. Я уже не знала, что было в реальности, что существовало объективно, а что являлось дефектом моего восприятия. От страха я вся стала этим дефектом, я ни в чем не была уверена и ничто не казалось мне истинным. Я вспомнила, с какой решимостью выложить все о ком угодно пришла сюда.

— Вы знаете, — неожиданно сказал Рейнхард. — Как легко люди отказываются от сочувствия и как безо всяких сомнений расчеловечивают друг друга, превращая таких же, как они, в мясные туши или семиотические знаки?

— Вы имеете в виду, что я пытаюсь каким-то образом подставить кого-то? Я просто сказала, что не помню. Я правда не помню. Но это не значит, что я лгу. Или что я передумала. Он был политически нейтрален.

Я почувствовала, что сейчас расплачусь. О, нервная крошка Эрика Байер, ничего существенно не изменилось с тех пор, как ты впервые зарыдала, увидев большого, рогатого жука.

Если подумать, экзистенциальной жути в нем было даже больше, чем во всех здесь присутствующих вместе взятых. Ты была тогда юной и не знала, что за существа обитают в мире, куда ты пришла. Сейчас-то тебе с существами все ясно.

Я снова взглянула на Себастьяна. Он с капризным любопытством смотрел на меня, словно я была здесь только, чтобы развлечь его.

— Нет, я просто хотел заставить вас нервничать.

— Ты думаешь, я не нервничаю?!

Слова вырвались прежде, чем я успела заметить и запереть их. Я обратилась к Рейнхарду на "ты", но никто словно бы не обратил на это внимания.

— Дело в том, — сказал кениг, болтая сигарой у себя перед носом. — Что герр Брандт поразил нас продемонстрированной им изворотливостью. Мы тщательнейшим образом проверили пригодность герра Вольфа. Он набрал больше баллов в тестировании, нежели его коллеги, никогда не попадавшие в немилость. Герр Вольф талантливейший парапсихолог, светоч нашей науки.

Науки о том, как быть хуже онкологического заболевания с точки зрения окружающих тебя людей.

Кениг улыбнулся, и я не могла отвести взгляд от его тонких губ.

— И этой науки тоже. Тем не менее, вы, фройляйн Байер, уже некоторое время делаете вид, что не понимаете, о чем именно мы вам толкуем.

И тогда я все поняла, сразу, словно бы кто-то включил свет в моем полном ностальгической чуши, страха и судорожной суеты разуме. Они говорили о том, что Отто скрыл свои мысли. Они выясняли у меня нечто куда более опасное, чем мне казалось. Я посмотрела на девушку, поймала ее взгляд, и мы поняли друг друга безошибочно. Напуганные, озлобленные женщины, загнанные в угол. И хотя для меня это все имело скорее метафорическую природу, а для этой девушки происходящее было буквальным в своей чудовищности, когда наши глаза встретились, мы сразу ощутили себя похожими. В реальной жизни мы могли иметь сколь-угодно разные характеры, убеждения и судьбы, но здесь, в этой комнате, никого подобного нам не было, мы вцепились, вгрызлись друг в друга зрачками.

— Вас, видимо, интересует история Кирстен, фройляйн Байер, — сказал кениг. Он подался к ней, и сигара его замерла за миллиметр от бледной кожи. — Она имеет некоторое, пусть и очень опосредованное, к вам отношение. Эту сказку я сегодня уже рассказывал. Но, так и быть, повторю еще раз.

Словно бы я просила его рассказать мне о человеческой боли больше, чем я видела.

— Ее зовут Кирстен Кляйн. Крыса со стажем, но я велел хорошенько ее отмыть. Для крысы, однако, слишком интеллектуальна. Эта беспокойная женщина собиралась поиграть в революцию. И, надо сказать, у нее было некоторое количество оружия и людей. Маленькая фанатка профессора Ашенбаха.

Кениг затянулся сигарой, подержал дым во рту и выдохнул густое, показавшееся мне по-грозовому темным облако.

— Вы, безусловно, не слышали, почти никто не слышал, но она довольно долго была занозой для провинциальных городков. Помните, фройляйн Байер, как взорвалось здание полиции Хильдесхайма полгода назад?

Конечно, я помнила. По случаю этого события в Нортланде установили день национального траура. До того у нас были лишь праздники, так что население восприняло общественный проект с любопытством.

— Но вы ведь понимаете, что это не был несчастный случай. Однако, она удрала от нас. Вы, наверное, болеете за нее, хотя уже знаете финал. Хочу вам сказать, что я тоже за нее болел. Она занимала меня больше, чем кто-либо. Мы вышли на ее связь с профессором Ашенбахом, однако несмотря на все стереотипы, которые несомненно всплывают в голове, когда думаешь о мужчине в очках, рассуждающем о философии, он оказался довольно-таки стойким. Не выдал ее под пытками, не соблазнился возвратом к прежней жизни, и, даже прочитав его мысли, мы ничего ценного не нашли, лишь сентиментальную чушь, которую он старался утаить. Так что профессор Ашенбах оказался у вас, но как только фройляйн Бреннер пересобрала его, Маркус сам заинтересовался своей бывшей подругой. Он изъявил желание довести до конца это загадочное дело.