Так они помнили.

— Более того, он лично провел задержание. Какой трагической масштаб предательства, правда, Кирстен?

Он дернул ее за поводок. Кирстен отвела взгляд. Я подумала, что она готова была заплакать не от ситуации, в которой находилась прямо сейчас, а потому, что Маркуса больше нет, и нечто только похожее на него доставило ее сюда.

— Это иронично, да? — спросил кениг. Он не издевался. Он пугал меня. Вовсе не болью и жестокостью, которые можно приготовить для неугодного человека. В этой обертке могла быть любая конфета, может и не такая горькая.

Он рассказывал мне вещи, которых я не должна знать. Я задрожала, с мышиным ужасом подумала о том, что в таком случае со мной будет.

Они считали, что я умею скрывать мысли. Что бы я ни говорила, у них нет надежного способа проверить. Они боялись, что Отто научил меня чему-то, хотели изолировать меня, словно зараженную. Я знала, что сегодня я домой не вернусь. Вся моя ценность свелась к нулю перед опасностью распространения заразы, которую принес Отто.

Они смотрели на меня с любопытством и обеспокоенностью ученых, еще не знающих ничего об опасной и контагиозной болезни. Я замотала головой.

— Нет, нет, пожалуйста, вы все совершенно не так поняли!

— Что мы не так поняли, фройляйн Байер?

— Я не только ничего не знаю, но и ничего не умею!

Кениг засмеялся.

— Вы слишком самокритичны.

Я подалась к нему через стол, так что могла чувствовать его дыхание. Я могла ощущать движение жизни в моем кениге, честь, которой не всякий в жизни удостаивается. Но я бы променяла ее на спокойный, одинокий вечер дома.

— Пожалуйста, я умоляю вас, он ничему меня не учил.

— Мы пока не можем этого проверить, вы ведь понимаете? Такова жизнь, фройляйн Байер, если бы вы были больны, к примеру, чумой нам бы пришлось вас сжечь.

— Что?

— Шучу, для начала мы бы застрелили вас. А тело бы сожгли.

А потом он вдруг ударил кулаком по столу, все во мне тоже подпрыгнуло вместе с оловянными солдатиками, я отшатнулась. Две фигурки стукнули, ударившись об пол, и я уставилась на этих павших солдат, чтобы справиться со страхом. Кениг крикнул:

— Ты вправду считаешь, что мы тебе поверим? Тебе или любой другой из вас! Пока Отто Брандт на свободе, пока мы не знаем, каким образом он скрывал свои мысли, ты не покинешь Дома Милосердия!

Этот приступ ярости, наконец, заставил меня заплакать. Девушка на поводке поглядела на меня с презрением (что ж, это значило, что я достигла дна). Они пытались испугать меня, чтобы я призналась, чтобы я подтвердила, что знаю нечто.

Но я ничего не знала, и это было так легко принять за ложь.

— Фройляйн Байер, — продолжил кениг спокойнее. — Воспринимайте это как временную меру. Мы вернем вас на ваше место работы, как только закончим поиски герра Брандта.

— Прошу вас…

— Не надо нас ни о чем просить. Мы не собираемся убивать вас ни в коем случае. И в тюрьму вас сажать не станем, вы ведь не преступница. Вы принесете обществу пользу в женском крыле Дома Милосердия. Кроме того, это избавит вас от необходимости выходить замуж в случае, если удача вам улыбнется.

Комната казалась мне все темнее и темнее, зрение словно бы сузилось, были бледные губы кенига, истязавшие меня этими словами, все остальное исчезало.

— Умоляю вас!

Я сползла со стула, встала на колени, наверняка я выглядела скорее смешной, поза была идиотической, я выглядывала из-за высокого стола, ногтями вцепившись в него.

— Я все скажу, все скажу, что вы только хотите. Спрашивайте! Задавайте любые вопросы!

— Вы знаете, каким образом Отто Брандт скрывал свои мысли? — спросил кениг. Его деловитый тон придал ему еще более жестокий вид. Я покачала головой. У меня не было ничего, что я могла бы дать моей любимой стране, ни единого слова для славного Нортланда.

Кирстен Кляйн смотрела на меня нахмурившись. Наверняка, во время своего задержания она вела себя более достойно.

— Я не понимаю, — сказал кениг, обратившись к Рейнхарду за моей спиной. — Я ведь решил поступить с ними как можно более мягко. Отчего она рыдает?

Оттого, видно, что человеку всегда всего мало. Я едва не засмеялась.

— Полагаю, мой кениг, что невозможно составить устойчивый градиент человеческих страданий.

Кениг протянул руку и потрепал меня по щеке.

— Ничего не бойтесь дорогая, потому что любовь — единственная сила, способная избавить вас от страданий.

— Мой кениг, — причитала я. — Я сделаю все! Только дайте мне шанс!

Он брезгливо встал, дернул Кирстен за собой, я поползла за ним. Высшая человеческая гордость, в конце концов, заключилась для меня в способности умолять.

— Прекратите, вы меня смущаете. Я здесь не для того, чтобы выслушивать ваши предложения.

Чьи-то руки подняли меня, я отбивалась, защищая свое священное право лужицей распластаться на дорогом ковре.

— Знаете, ни одна из ваших коллег не закатывала прилюдной истерики.

Что ж, Лили и Ивонн было за что уважать, а крошку Эрику Байер снова унесет рекой детских слез.

Я услышала совсем рядом голос Рейнхарда.

— Фройляйн Байер, успокойтесь. Сейчас вы делаете себе только хуже.

Глупыш, подумала я, каждую секунду своей жизни я делаю себе только хуже, таковы мои убеждения. Голос Рейнхарда оставался тем же самым — спокойным, самую чуточку заинтересованным. Не тебе, подумала я, отправляться в Дом Милосердия. Ты ведь вышел оттуда, ты навсегда покинул его.

А потом Себастьян вдруг засмеялся. Он хохотал, сказочный и злой, надо мной и словно бы надо всем Нортландом. Ему одному можно было вести себя таким образом. Кениг молчал, смотрел в окно, мимо Себастьяна. Чертов избалованный принц. Я хотела попросить кенига заставить его замолчать, но Рейнхард неожиданно зажал мне рот. Словно бы знал, какую ошибку я хочу совершить. Движение это было резкое, безапелляционное, но не жестокое. Я задергалась в его руках, но бесполезнее этого, пожалуй, ничего на свете не было.

— Фройляйн Байер, еще хоть писк с вашей стороны, — спокойно начал кениг, а потом вдруг закричал:

— И вы не выйдите из Дома Милосердия никогда, как законченная истеричка!

Крик его, в сочетании с тем, как крепко держал меня Рейнхард, подействовал на меня отрезвляюще. Даже Себастьян закончил смеяться. Всех в комнате словно бы ледяной водой окатило. Несмотря на экспрессивность, свойственную кенигу, он все равно казался мне не до конца настоящим. Была в его эмоциях театральная наигранность, от которой никак не избавиться.

Мне стоило гордиться тем, что сам кениг лишил меня моей жизни. Какая великая честь, обычно этим занимаются безликие солдаты в черной одежде. Я была так зла и отчаянна, что мне казалось, если Рейнхард выпустит меня, я брошусь на него или на Себастьяна. Пусть бы они даже пристрелили меня.

— Этого не будет, фройляйн Байер, — сказал кениг. Я со злостью посмотрела на Себастьяна. Мне казалось, словно он вода, которая проводит ток между мной и кенингом. Это сравнение принесло мне на язык кислый вкус, который заставил меня скривиться.

— Вы — собственность Нортланда, никто не будет вам вредить.

Надо же, какой мягкий патернализм.

Только сейчас я заметила, что Рейнхард чуть-чуть приподнял меня над полом. Я попыталась дать ему понять, что все в порядке, я успокоилась, но, видимо, у него на этот счет было другое мнение. Он опустил меня только, когда кениг приказал:

— Выпроводите ее. И сопроводите до ее последующего места пребывания.

Я знала, что это за место. Место, где меня больше не будет. Я глянула на лишних, забытых на полу солдатиков. Такая судьба ждет нас всех.

Когда меня выволакивали из кабинета, я обернулась, чтобы посмотреть на Рейнхарда. Он был абсолютно спокоен, словно бы не видел всей это отвратительной сцены. Ему бы чашку кофе и вечернюю газету, да и отправить его куда-нибудь за столик к таким же как он.

Он монстр, как и все они. Ему не жалко Кирстен Кляйн (Маркусу ведь тоже не было ее жалко), ему не жалко меня. Эротическая фантазия Нортланда о сверхчеловеке обернулась, в конечном счете, изъятием всего после приставки "сверх". Что ж, это искусство, а оно всегда более искреннее и подлинное, чем жизнь.