Джулия все толстеет — стала прямо как бочка. А помнишь, старина Луиджи, какая она была в детстве — ручки тонкие, как паучьи лапки. Но я не жалуюсь: она все так же подвижна и очень помогает мне в моем бизнесе.

У нас, конечно, не ресторан, однако подчас приходится кормить людей и,..».

Чарли раз десять отрывался от своего длинного письма, которое писал чернильным карандашом, примостясь в уголке бара: его все время отвлекали клиенты, дважды — сам Уорд.

Джастин, по крайней мере в первую неделю, не изменил своим привычкам. Он только чуть позже выходил из дома Элинор и, прежде чем отправиться на Главную улицу за газетами, заглядывал к себе в бильярдную, тщательно притворяя за собой дверь. Юго появлялся раньше него и первым делом промывал стену, которую собирался сегодня красить.

Почему Чарли счел за личную обиду, что Джастин и Майк сговорились без его ведома? Судя по всему, между ними установилось полное взаимопонимание. Через улицу Чарли видел, как Джастин, обычно скупой на слова, болтает с этим здоровенным скотом и тот подчас даже хохочет. А ведь так трудно представить себе, что Уорд способен отпустить шутку!

Вопреки ожиданиям, он не стал модернизировать заведение, не попытался как-то оживить его. Колер для стен выбрал не светлый, приятный для глаз, а темно-зеленый; пол застелил линолеумом желто-коричневых тонов, под мрамор. Не сменил и освещение — плафоны без отражателей, подвешенные на самих проводах.

Вид у него был довольный, как у человека, проворачивающего выгодное дело. Старый Скроггинс, который сразу сдал и одряхлел, растерянно бродил среди швабр и ведер.

В десять утра, как обычно, Джастин заглядывал к Чарли пропустить стопку джина и пробежать газеты; только теперь он время от времени бросал через улицу удовлетворенный взгляд собственника.

Снегопад прекратился. Начался новый, более холодный этап зимы — снег на мостовой и крышах больше не таял, зато стал чернеть. Иногда на час-другой выглядывало солнце; иногда, то утром, то к вечеру, поднимался ветер, неожиданно настигавший прохожих на перекрестках. Все мучились от насморка. Половина клиентов подхватили его и глотали аспирин. Витрины на Главной улице уже декорировались рождественскими подарками, и вскоре над асфальтом должны были повиснуть гирлянды искусственной зелени и цветных лампочек.

Happy Christmas![13]

По вечерам, когда, уложив детей и заперев бар, Чарли уходил к себе, жена долго не давала ему спать разговорами о рождественских подарках; она беспрерывно пересоставляла их список.

На той же неделе Честер Нордел, войдя в спальню, тоже увидел, что жена еще не заснула. В сорок два года она родила восьмого ребенка, ночью дважды вставала, а в шесть утра опять была на ногах, неизменно живая, мужественная и счастливая в мире, ограниченном для нее стенами дома.

— Мне, пожалуй, лучше рассказать тебе одну вещь, которая меня мучит, — тихо начал Нордел, укладываясь на свою сторону.

Они всегда говорили шепотом: чтобы потолковать о чем-нибудь серьезном, им приходилось выжидать, пока дети уснут.

— Очень давно, в молодые годы, я совершил низость, в чем всегда раскаивался; теперь мой грех и здесь напомнил о себе.

— Ограбил кого-нибудь? — спросила м-с Нордел, нисколько не встревожившись.

— Хуже. Не уверен, поймешь ли ты меня. Было мне около девятнадцати, и родители отправили меня в Даллас к дяде со стороны матери — он был издатель.

— Знаю — к дяде Брюсу. Он еще страдал каким-то недостатком речи и собирался оставить тебе цепочку от часов.

— И оставил, но это сюда не имеет отношения. Обращался дядя со мной как с любым своим рабочим — такого уж принципа он держался, — и зарабатывал я столько, что еле на комнату с пансионом хватало. Тем не менее я завел подружку, и мне случалось выходить с ней кое-куда. Однажды я решил пустить пыль в глаза и свел ее в один шикарный, очень закрытый ночной клуб, единственный в городе, куда, по крайней мере в те годы, не пускали ни цветных, ни евреев.

— Твоя подружка была еврейка?

— Нет. Не спеши. Я и сейчас вижу, как мы сидим с ней в уголке зала за столиком, освещенном лампой под розовым абажуром.

«Ты не находишь, Чес, что вон тот тип позволяет себе чересчур много? — говорит малышка. — Он все время на меня смотрит. Прямо-таки глаз не сводит. А что я не одна — ему и дела нет».

Через два столика от нас сидел какой-то молодой человек, незаметный, неказистый, болезненного вида и, должен признать, ничего неподобающего не позволивший.

Ты знаешь, как ведут себя девчонки, когда начинают погуливать. Алиса была твердо убеждена, что все мужчины пялятся на нее.

«Ей-Богу, Чес, просто не представляю, куда отвернуться. Это становится неприлично».

Сегодня я убежден, что молодого человека, вероятно бедняка, впервые попавшего в ночной клуб, волновало, как и меня, только одно — счет.

«Конечно, ему повезло: ты ведь не из тех, кто и за меньшее дает по роже».

Представляешь себе, какова потаскушка!.. Так вот, я смалодушничал и совершил самый подлый поступок в своей жизни. Мне захотелось покрасоваться перед девчонкой, хотя она мне была никто — я даже еще не поцеловал ее. Разумеется, я мог бы потребовать объяснений, и незнакомец наверняка извинился бы. Но несколькими днями раньше я слышал разговор о том, что в это заведение не пускают евреев.

«Вот увидишь, долго он тут у меня не просидит!» — уверенно заявил я.

Затем подозвал метрдотеля и как можно более развязно, как можно более надменно представился: племянник известного в городе человека, владельца газеты.

«Удивляюсь, почему вы пустили сюда еврея. Меня уверяли, что ваш клуб — самый закрытый в городе, даже во всем Техасе».

Концом меню я указал на одинокого молодого человека.

«Вы полагаете, он еврей?»

Ничего я не полагал. Правда, он был брюнет с желтоватым цветом лица и довольно крупным носом, но ничто не доказывало, что он принадлежит к другой расе, отличной от моей.

«Всего лишь вчера я видел, как он выходил из синагоги», — отрезал я.

Все было просто, только очень некрасиво, бедная моя Эвелина. Метрдотель подошел к молодому человеку, учтиво наклонился и что-то прошептал на ухо. Незнакомец тут же посмотрел на меня, и в глазах у него я прочел не упрек, а безграничное изумление.

Он никогда не видел меня. Не слышал обо мне.

И спрашивал себя, за что его сверстник так беспричинно жесток к нему.

Теперь я склоняюсь к мысли, что он был не еврей: тот наверняка поднял бы шум. А этот лишь потянулся к карману за бумажником — то ли хотел доказать, что у него христианское имя, то ли собирался расплатиться за ужин, который ему помешали доесть.

Но он не успел этого сделать. Его вывели в вестибюль, и через минуту дверь за ним закрылась.

— Это все?

— Было бы все, если бы на днях я не увидел его через окно типографии. Сотни раз, засыпая, я с раскаянием вспоминал о нем. Я знаю по крайней мере в лицо всех жителей города, тех, кто ходит по моей улице, — подавно; поэтому прямо-таки подскочил, заметив, что он стоит у доски и читает последние известия.

Он пришел в другой раз, в третий, стал появляться каждое утро, словно живой упрек.

Я завернул к Чарли и расспросил его, потому что неоднократно наблюдал, как незнакомец выходит из бара. Чарли ответил, что, насколько ему известно, фамилия приезжего Уорд и он, вероятно, бывал в Техасе.

Тогда я дождался его появления, вышел на улицу и заговорил с ним прямо на тротуаре, чему он, кажется, не удивился. Я поинтересовался, не узнает ли он меня; он ответил, что сомневается в этом: у него нет памяти на лица.

«Неужели не припоминаете Даллас?..»

Он медлил с ответом. Я продолжал:

«И один оскорбительный для вас вечер? Если это действительно вы, убедительно прошу принять мои извинения, которые я давно должен был принести. Буду счастлив быть вам полезен, и если могу пригодиться вам в городе, где я знаю всех, а вы — чужой, полностью отдаю себя в ваше распоряжение».