Его вызвали к начальству, и он не смог отрицать, что водил-таки ее — правда, всего раз — в одну гостиницу: ночной дежурный безоговорочно опознал его.

Он клялся, что ребенка состряпал кто-то другой, но из «Стивенса» его все равно выставили.

Вскоре мы узнали, что папаша девицы, ирландецполицейский, с двумя приятелями явился к нему и чуть ли не силой потащил к священнику.

Несколько недель Фрэнки жил в этой семейке, и шурины посменно сторожили его: ему не доверяли. Работать зятя заставили в транспортной конторе, где служил один из них; домой водили под присмотром, как школьника.

Ребенку не исполнилось недели — его даже не успели окрестить, — как Фрэнки сумел удрать. Куда он уехал — неизвестно, хотя разыскать его, как сейчас убедишься, было можно.

В самом деле, через месяц-другой жена подала на развод ввиду ухода мужа из дому и добилась на себя и ребенка алиментов в размере пятидесяти долларов ежемесячно, если не ошибаюсь.

Где Фрэнки — по-прежнему никто не знал, но тут ей начали поступать из разных мест переводы, которые она регулярно, разве что с редкими опозданиями, получала, пока снова не вышла замуж.

Она устроилась кассиршей в пивную, где я познакомился с ней, и, не скрою, довольно близко. Она поправилась и стала по-настоящему аппетитной; притом настолько, что пришлась по вкусу крупному чикагскому лесоторговцу, и тот женился на ней. Живет она в великолепном особняке на берегу Озера[15] и порой заезжает поужинать со мной: норковое манто, жемчуг на шее, кольца и браслеты с бриллиантами.

Вчера я поставил опыт, обещающий дать любопытные результаты. В баре, через который проходят в ресторан и где клиенты ждут, пока освободится столик (вернее сказать, где я даю им время пропустить два-три мартини), я развесил фотографии побывавших у меня знаменитостей, почти все — с дарственными надписями: голливудские «звезды», боксеры, Морис Шевалье[16], кузен английского короля, куча политиков, в том числе губернатор штата и вице-президент США — мы с ним приятели.

Мой фотограф увеличил твой снимок, я взял его под стекло и повесил среди других, но без имени. Интересно, узнает ли Фрэнка Алиса, когда появится, и как она отреагирует. Прием, конечно, чуточку свинский, но не очень, как ты считаешь?

Больше всего меня поразили твои слова о том, что он до сих пор читает «Чикаго трибюн»: похоже, именно в этой газете он когда-то прочел, что его развели и обязали платить алименты.

Может быть, его все еще интересуют какие-то люди в Чикаго?

Выяснить, где он провел эти годы, можно было бы по почтовым переводам, но, думаю, не стоит труда.

С Рождества до Нового года все столики у меня расписаны. Меня тошнит от запаха индеек, и только что я получил из Франции шампанское, какое нечасто пробовал. Жаль даже, что оно такое замечательное: среди моих клиентов его оценит разве что один из десяти, особенно на праздниках! Рассчитываю, что перебьют половину посуды и зеркал, не говоря уж о починке рояля! А как ты?

Надеюсь, в твоих краях поспокойней, чем у нас?

Если заговоришь с Фрэнки об Алисе, не стоит упоминать о приятных минутах, проведенных ею со мной у меня в машине. Думаю, что, если бы я не дал себе слово не связываться больше с клиентками, она не возражала бы взяться за старое. Но для меня это несколько неудобно — у нее уже совсем большой сын, игрок университетской футбольной команды. На днях я чувствовал себя очень неловко, отказав ему в выпивке, поскольку он еще не достиг положенного возраста.

В наше время к ребятам так не придирались, помнишь, Чарли?

Привет Джулии. Мое письмо ей не читай или хотя бы кое-что пропусти. Она считает меня серьезным человеком, и я не хочу, чтобы она думала обо мне плохо.

Счастливого Рождества, друзья, если я не соберусь написать раньше. Не злобься на Фрэнки».

Чарли стало так неловко за вчерашнее письмо, которое завтра получит Луиджи, что он едва не сел тут же писать в Чикаго. Но что он скажет? Бармен вытащил из ящика листок бумаги и чернильный карандаш, поколебался, потом подошел к полкам и налил себе стопочку.

«Не злобься на Фрэнки».

Эти слова не выходили у него из головы, особенно уменьшительное Фрэнки: ласковое и безобидное, оно как бы звучало осуждением того, что думал Чарли.

Появись в эту минуту Уорд, итальянец, пожалуй, принес бы извинения:

— Я ошибся. Простите меня. Вы, наверно, имели право ожесточиться: ваша жена была шлюха.

Как отреагировал бы Джастин?.. Нет, это невозможно. Чалмерс, заведующий почтой, тоже заблуждается.

«Бедняга!»

Чалмерсу не хотелось бы оказаться в шкуре Уорда?

Допустим. Ему, джентльмену, — Чарли хорошо усвоил урок! — претит фотографировать человека без его ведома.

Каждый невиновен и считается таковым, пока не доказано противное, — согласен. Только вот когда противное докажут, может оказаться слишком поздно. Разве змею объявляют ядовитой лишь после того, как она ужалит?

А ведь глаза у Джастина — или Фрэнка, или Фрэнки, как бишь его? — когда он говорил о Юго, были такие же холодные и безжалостные, как у змеи. Правда, осознал это Чарли не сразу, задним числом. Тогда ему просто стало не по себе.

— Чарли, иди же обедать.

Он скомкал бумагу, на которой так ничего и не написал, и, пока дети ели суп, быстро переоделся: в воскресном костюме ему было как-то не по себе.

— Что пишет Луиджи?

— Кланяется тебе. Много работает — праздники.

— А про то дело — ничего?

Чарли чуть не обманулся, но перехватил взгляд, брошенный женой на мальчика, и сообразил, что речь идет про электропоезд.

— Он еще не получил моего письма. Оно придет только завтра утром. О чем с тобой говорил Уорд?

— О детях, но мало. Прислушивался к праздничному шуму и время от времени вставлял слово. Ты напрасно так долго нес малышку на плечах: она слишком тяжелая, и теперь у тебя одышка.

Верно. С некоторых пор Чарли стал одышлив и уже не без труда вытаскивает ящики с пивом из подвала. Он даже начал подумывать, не нанять ли подсобника.

Что же он говорил о детях?

Джулия глазами дала понять мужу, что не хочет вести об этом речь при ребятишках.

— Я поняла одно: он их не любит, как, впрочем, и женщин.

— Кто не любит детей, мама?

— Один человек.

— Какой человек? Тот, что сидел в баре, когда мы вернулись?

— Нет. Он ушел раньше.

— Мама, а он еще придет?

— Нет.

— Он умер?

— Нет, просто уехал и очень далеко.

— Далеко, как Нью-Йорк?

— Он туда и отправился.

Она увидела, как побледнел муж, и всполошилась.

— Что с тобой, Чарли?

— Ничего. Пройдет.

Сделав вид, что подавился, Чарли выпил стакан воды. Нет, это просто смешно! Вопросы дочурки нагнали на него такого страху, что ему на мгновение почудилось, будто неподвижный взгляд Уорда настиг его даже в кухне.

— Надеюсь, ты не простыл, пока дожидался шествия?

Когда Уорд невозмутимо распахнул дверь и повесил свое мышино-серое пальто на вешалку, в баре оказалось, к счастью, с полдюжины посетителей, в том числе негр Дженкинс. Тем не менее Чарли раскрыл рот, словно испытывая потребность сказать нечто бесповоротное, такое, чего он ни в коем случае не должен говорить. Но он только осведомился, хотя обычно обслуживал клиентов без их просьб:

— Пива?

Он не сомневался: Уорд понял. Может быть, вспомнил фамилию Луиджи, которую прочел на конверте? Угадал, какую сеть плетет вокруг него Чарли почти против воли, повинуясь своего рода инстинкту самосохранения?

— Пива! — откликнулся он, со вздохом взбираясь на табурет.

Лишнее слово! Никто, правда, и ухом не повел. Впрочем, нет. Дженкинс удивленно повернул голову и, продолжая улыбаться, посмотрел на Уорда. Улыбка была широкая, во весь рот, но за ней чувствовалась какая-то серьезность.