И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царской дом,

Или победу над врагом

Россия снова торжествует,

Или, взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет

И, чуя вешни дни, ликует.

Дора помолчала, а потом промолвила:

— Дальше не помню. Вообще там целая поэма, милорд. Петра творенье — это столица нашей страны, России. Вторая столица. Петр был государем, который ее заложил.

— Это я уже понял, — кивнул я. — Твой поэт говорит об этом городе, как о любимой женщине.

— Да, — согласилась Дора. — Он наш лучший поэт, — и назвала совершенно непроизносимое имя: — Александр Сергеевич Пушкин.

Со стороны дверей негромко кашлянули, и я увидел Энцо. Он, должно быть, собирался войти, но услышал стихи и замер на пороге.

— С вашего позволения, милорд, — произнес он каким-то чужим голосом, — именно эти стихи мне когда-то читала бабушка. Я тогда был совсем маленьким… Кажется, это была другая жизнь.

Мне почему-то стало очень неловко, и я как всегда начал злиться на себя за эту неловкость. В конце концов, что тут особенного? Стихи и стихи. Можно подумать, на свете мало стихов.

— Дора их для вас запишет, Энцо, — сказал я, стараясь, чтоб мой голос звучал потеплее. В конце концов, я понимал, что может чувствовать мой добрый Энцо, внук иномирянки, и не хотел его огорчать.

— Благодарю, — кивнул Энцо, и я вдруг подумал, что никогда его таким не видел. Он выглядел счастливым, но это счастье было щедро приправлено горечью. Я помнил мать Энцо: она работала на кухне первой помощницей повара и никогда не рассказывала о своем детстве в другом мире, но иногда на нее наплывала какая-то невнятная тоска, и тогда суп оказывался пересоленным.

— Благодарю, — повторил Энцо и улыбнулся, снова став привычным домоправителем. Минута растерянности и воспоминаний о детстве окончательно миновала. — Милорд Огюст собирается резать тыквы.

Я вдруг понял, что тоже улыбаюсь какой-то широкой детской улыбкой. Праздник Тыквенника всегда был одним из моих любимых — яркий и веселый, он озарял скучную осень огнями и помогал встряхнуться, поверив в то, что сказка может быть совсем рядом. Когда-то мы с Ингой приносили тыквы с огорода и вырезали фонари. Интересно, отмечает ли она Тыквенника сейчас, или тогда просто делала вид, что ей нравится? Хотела, чтоб наша семейная жизнь была гладкой и красивой, как в книгах, вот и притворялась, что ей нравится то же, что и мужу.

— Дора, — сказал я. — Бери нож.

Все было в точности так же, как и раньше, словно я вдруг перенесся на много лет назад.

Мы устроились в малой гостиной, и я вдруг поймал себя на мысли, что наша компания пусть и крайне разносортная, но очень и очень хорошая и уютная. Даже Дора меня почти не раздражала — возможно, потому, что сидела рядом с Огюстом. Если с прошлых времен ничего не изменилось, то главным увлечением моего брата после драконов были девушки. Помнится, кто-то из шутников, имеющих возможность шутить без последствий для здоровья, предложил ему добавить в фамильный герб вертикально стоящее копье с надписью «Для всех» — и Огюст вполне одобрил эту идею.

Судя по тому, как он посматривал на Дору, невинной деве недолго оставалось хранить невинность. Ну и прекрасно, должно же у моего брата быть развлечение.

— Что я должна делать? — спросила Дора. На коленях у нее лежала небольшая тыква, гостиную озаряла изящная золотая лампа, что парила под потолком, а обогревательный колобок, лежавший на своем блюде, задумчиво жевал сорванный листок от тыквы и негромко бормотал:

— Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, я и от вас, сволочей, тоже уйду. Только поем. Хоть листочек пожую, и то слава Богу.

Помнится, Огюст всегда подкладывал колобка мне под бок — и колобок ворчал, бубнил и засыпал, прижавшись к моему боку. Хаалийские зимы суровы… Женские покои в замках традиционно не отапливаются, чтоб девицы спешили провести время с мужчинами, и Инга приходила ко мне каждую ночь. Я смотрел, как колобок возится на блюде, и от его тельца текут волны тепла, и никак не мог поверить, что все кончено, и женщина, которая настолько страстно целовала меня в то утро моего эксперимента, давным-давно покинула этот замок и забыла обо всем.

Это не могло быть правдой — и это было правдой.

— Для начала возьми карандаш, — Огюст вынул из внутреннего кармана пиджака кожаный футляр и, вынув три карандаша, протянул их мне, Энцо и Доре. Он вел себя с девчонкой так, словно она была не служанкой в его доме, а гостьей. Неудивительно, что и Дора стала вести себя вольнее. — И нарисуй на тыкве рожицу. Потом будешь ее вырезать. Братка, в замке еще есть светлуны? Не вывелись?

— Есть, милорд, — ответил Энцо вместо меня. — Гнездятся в малой башне, я уже послал слугу наловить их.

— А что такое светлуны? — тотчас же подала голос Дора. Нет, она просто невыносима. Я никогда не встречал настолько дерзкой служанки — а Огюст еще и поощряет все это. И он уедет, оставив у меня под боком очаг сопротивления.

— Это такие большие жуки, — ответил Огюст. — Мы сейчас вырежем из тыквы наши фонари, посадим туда светлунов, и нам не придется зажигать огонь. А светлуны заодно и поедят тыкву.

— Ф-р-р! — буркнул колобок. — Я бы тоже поел тыкву. Я от дедушки ушел, и от бабушки ушел, и от вас тоже уйду, только тыквы поем.

Я нарисовал зубастую тыквенную физиономию и взял со стола нож. У меня даже получилось вырезать ножку тыквы, которая потом станет крышкой фонаря — после этого накатила слабость, и я смог лишь вынуть рыжий кусок тыквенной мякоти и протянуть ее колобку. На этом силы меня покинули, и, откинувшись на спинку своего кресла, я стал смотреть, как Дора ловко орудует маленьким ножом, вырезая тыкве раскосые глаза.

Сейчас, когда мягкий свет лампы легко охватывал ее, рассыпая мятные блики по волосам, небрежно заплетенным в косу, иномирянка выглядела вполне привлекательной. Неудивительно, что она понравилась Огюсту: пока Дора была свежей и хорошенькой, как и полагается юной девушке, мой брат решил не тратить времени даром. Потом она останется в замке, выйдет замуж за конюха, и жизнь пойдет своим чередом. Или я все-таки сумею открыть ворота в другой мир и отправлю Дору домой.

— В твоем мире есть праздник Тыквенника? — спросил я. Энцо осторожно взял мою тыкву, забрал нож и принялся вырезать фонарь по намеченному мной рисунку. Когда я был маленьким, он садился рядом со мной на ковер в спальне и точно так же начинал резать тыкву — иногда я даже пугался тех жутких морд, которые порождало его воображение.

— Есть, — ответила Дора. — Мы тоже делаем фонари из тыкв, чтоб отгонять злых духов.

Я усмехнулся.

— Как это наивно. Никаких злых духов не существует. Все зло порождает искаженная людская воля, только и всего.

— Мы и не думаем, что они существуют, — чуть ли не с обидой ответила Дора, одарив меня обжигающим взглядом потемневших глаз. — Это суеверие. Самое обычное суеверие. Не надо считать нас дикарями.

Она действительно почувствовала поддержку, когда Огюст обратил на нее внимание. Я пожал плечами.

— Откуда же мне знать, насколько вы дикари? У вас по-прежнему есть войны, вряд ли это можно считать примером разумности.

Противная слабость вновь обняла меня влажными руками. Я подумал, что сегодня смог сделать очень много, а завтра уже будет намного легче. Постепенно я поправлюсь окончательно, и все будет хорошо.

И тогда я поеду в столицу и найду там Ингу. Просто для того, чтоб ударить ее по щеке и уйти. Тогда все на самом деле закончится, и я снова смогу дышать и надеяться.