Дело, худо ли, бедно ли, о том разговор особый, было завершено. Я сидел на чемоданах в ожидании приказа и последнего «прости» городу, который не оставил мне никаких приятных воспоминаний. Строго говоря, для меня это не был город — это было поле затяжного и чрезвычайно жестокого боя, где убивали меня, где убивал я и где доставшаяся большой кровью победа не доставила чувства глубокого удовлетворения.

Я бродил по полям недавних битв, узнавая знакомые воронки, разбитые блиндажи, покинутые НП, и не испытывал ни ненависти к поверженному врагу, ни радости от того, что остался живым. Я не испытывал никаких чувств, кроме усталости. Я хотел домой, если можно назвать домом целый регион, где я трудился в должности Резидента до памятного вызова в Центр. Я хотел как можно скорее попасть к своим немногочисленным друзьям-соратникам (это неважно, что они знают меня под другими фамилиями, биографиями и не знают моей истинной работы) и к своим, таким симпатичным, потому что хорошо изученным, врагам. Воистину, если перефразировать известную пословицу, — от врагов врагов не ищут.

Мне оставалось терпеть еще десять часов до приказа на возвращение. Я сорвал плановые сроки завершения операции, я потерялся почти на четыре недели и уже не мог вернуться в точку, оговоренную первоначально. Теперь командование разрабатывало запасную версию возвращения своего внушившего недоверие агента. Как минимум до выяснения всех обстоятельств моего исчезновения меня ожидал превентивно-принудительный карантин. Но я его не опасался. Дома как-нибудь разберемся. Дома и стены помогают.

В назначенное время (плюс-минус тридцать секунд равны отмене контакта) я снял с резервного почтового ящика назначенную мне информацию. Она была неожиданной. Выезд до особого распоряжения отменялся. Мне надлежало выйти на встречу с куратором находящейся на месте ревизорской бригады. Место, время, форма связи… Я совсем приуныл. Задержка агента на месте завершенной операции ничего доброго не сулила. За ней могло последовать что угодно: пристрастное расследование, перевод в должностную ссылку, отставка и, в том числе, очередной несчастный случай. Гадать бессмысленно. Агент предполагает, начальство располагает. Я мог лишь ждать приговора.

В назначенное время я был в назначенном месте. Я стоял и тупо читал самодельные объявления, густо расклеенные на будке автобусной остановки. Мое было пятое с краю. Я узнал его по заранее сообщенному мне содержанию. Я сделал то, что должен был сделать. Оторвал корешок с телефоном. Унес. Проявил. Расшифровал. Место… Время…

От таких свиданий не отказываются. Себе дороже выйдет.

Входная дверь назначенной квартиры была открыта. Открыли ее ровно минуту назад и еще через минуту, если бы я не явился, закрыли. Я вошел в пустую прихожую и — нет, не снял одежду, а наоборот — надел дополнительную, натянув до самой шеи только что купленную шерстяную шапочку с вырезанными отверстиями для глаз. Я не должен был, даже случайно, увидеть лицо своего скорого собеседника так же, как он не должен был увидеть мое. Таковы железные правила Конторы. Если человек имеет возможность не узнать человека, он должен его не узнать! Слишком мало людей трудится в нашей почтенной организации, чтобы позволить им приятельствовать друг с другом.

Я прошел в гостиную, поднял со стола «шлем», воткнул в него свою непутевую башку и сел в кресло. Точно такой же «шлем» надел спустя минуту мой севший спиной к моей спине собеседник.

Изрядных придурков представляли мы со стороны: вошли, напялили на головы похожие на ночные горшки железки и уселись спиной друг к другу вести задушевные беседы. Дурдом! Но ничего не попишешь, при ведении конфиденциальных разговоров в местах, где нет полной гарантии отсутствия технической слежки (а чтобы такую гарантию иметь, надо весь дом по кирпичикам разобрать, каждый тот кирпич в песок истереть и каждую ту песчинку пальцами перещупать!), использование «шлемов» является обязательной мерой безопасности. Обязательно! Умри — а исполни! С Конторы станется и настоящие, не пустые, горшки на головы своих агентов напялить, лишь бы интересы Тайны соблюсти. Внешний идиотизм, равно как и эстетика «шлемов», их волнует мало. Важно, что последние надежно гасят любые звуки внутри и экранируют любые попытки электронной прослуш-ки снаружи. В таких можно в базарной толкучке интимные беседы вести без опасения быть подслушанными.

— Добрый день!

Голос, конечно, изменен. Разговор, конечно, фиксируется.

— Кому как.

— Мне надлежит задать вам несколько вопросов.

— Валяйте.

— Число, время вашего приезда…

Подготовка, детали легенды…

Контакты…

Отчеты…

Десять, двадцать, тридцать, пятьдесят заданных в быстром темпе вопросов. Нет, это не похоже на опрос свидетеля, это похоже на допрос обвиняемого. Предварительный, который послужит сравнительным эталоном для неизбежных последующих. Но почему это делается здесь, а не в конторских стенах? Отчего такая спешка? Я не пытаюсь уйти от разборки. Я сам заинтересован в ней. Я сам все расскажу, но не второстепенному, ниже меня по должности и званию, ревизору. Он вообще не имеет права допрашивать Контролера. Задать пару вопросов по существу ревизуемого дела — да, но не допрашивать! Я не по его ведомству, не по его зубам. Его задачи, если он нормальный ревизор, локальны и должны касаться лишь пропажи техбригады и охранника. Что здесь происходит?

Я отвечал на прямолинейные, опасные и второстепенные, внешне совершенно безобидные вопросы, подозревая, что суммарно они загоняют меня в безнадежный тупик. Какие грозней: об имевших место контактах с Резидентом или о погоде в десять часов в позапрошлую пятницу, еще надо посмотреть…

Мне надлежало отвечать, потому что отказ мог быть истолкован как желание скрыть какие-то факты. Одно то, что он задавал такие вопросы, говорило об его далеко выходящих за рамки обычных званиях. По уровню информированности он был по крайней мере равен мне. И я отвечал.

Но уже понимал, что за шелухой сотен предстоящих мне разрозненных и мало связанных друг с другом вопросов таится главный, волнующий Контору — что произошло со мной за неподконтрольные им дни. И еще один, боюсь, уже не Конторы, — что я знаю?! Из-за него ревизор превысил свои полномочия. Из-за него весь этот торопливый допрос. Я попал в западню. Я могу объяснить все, если скажу о главном. И я не смогу объяснить ничего, если об этом главном умолчу.

Главным был человек в Центре! Он единственный стоил всех угробленных здесь сил, средств, нервов, жизней ревизоров и трех десятков тел погибших в боевых действиях преступников. Он единственный сводил дебет с кредитом. Без него победа превращалась в поражение, в спровоцированную маньяком-Контролером ради удовлетворения своих извращенных наклонностей кровавую бойню, повлекшую жертвы как среди мирного населения, так и среди собственных работников. Без него все теряло смысл! Он был единственным моим спасением. Но его не было! Потому что я не знал его имени! Мои знания были абстрактны. В этом заключалась вся трагическая обреченность моего нового положения.

Я не знал его и потому не мог говорить о нем! Я не мог гарантировать, что он не допрашивающий меня куратор вновь присланной ревбригады. Что он не пославший его сюда начальник. Что он не начальник того начальника. Я не мог довериться никому, кроме себя, без риска всунуть голову в мгновенно стянувшуюся на шее петлю репрессий. Единственный, перед кем бы я рискнул открыть рот, отважился бы передать дискетку, был Первый. Я никогда не видел его в лицо, но знал, что он есть. Все прочие ради моего же блага — под подозрением! Чтобы не попасть в идиотскую ситуацию — указать на предательство в стенах Конторы самому же предателю, — я должен молчать.

Я не могу открыть истину!

Но что мне тогда говорить?!

На мгновение я растерялся. Но только на одно-единственное, не фиксируемое самыми точными приборами. Если бы этих мгновений было два, ревизор неизбежно подметил бы и отметил в отчете заминку. В следующее мгновение я взял себя в руки, я уже знал, что буду делать! Я буду врать! В конце концов, ложь — это почти вся моя профессия. Я выдаю себя за другого человека, я выдумываю не принадлежащие мне биографии, я самозабвенно рассказываю о местах, где никогда не жил. Я лгу всей своей, точнее, всеми своими жизнями. Наверное, ради дела я солгу даже своей смертью. В этом мое призвание. В этом я профессионал высокого класса. Так, может, не грех хотя бы раз воспользоваться своим умением ради себя.